Встань и иди - [73]

— Держусь.

Но почти каждые полчаса на нее обрушивался приступ удушья, по окончании которого ее голова начинала метаться на подушке. Она кричала наполовину в здравом рассудке, наполовину в бреду, до последней минуты пожираемая своей гордыней, над которой она уже потеряла контроль, и из ее рта, казалось полного песка, вылетали недоговариваемые слова:

— Папаша Роко, я хочу, чтобы меня сожгли! — кричала она. — Я не желаю веками лежать, вытянувшись на дне соснового ящика. Хватит с меня моей жизни. Я хочу стать газом, дорогой мой… В конце концов нет, тетя, пускай меня закопают, как всех людей. Скажи только господу богу, чтобы никакого воскрешения во плоти. Не надо мне больше такого тела.

Матильда краснела, бледнела, клала на лоб больной свои холодные ладони, чтобы ее успокоить. Я съежился в своем углу, очень встревоженный, потому что я позвонил Сержу, вернувшемуся накануне с юга, а при таком состоянии Констанции его приход мог привести к душераздирающей сцене.

* * *

Она не разыгралась. Толкнув дверь, оставленную незапертой во избежание звонков, Серж влетел, запыхавшись, плечистый, поднимая ветер своим широким бежевым пальто. Я видел, как, повернув плохо выбритую физиономию, он торопливо поздоровался с двумя вязальщицами, чьи острые лица вспотели от любопытства, и зашагал через «первозданный хаос», вытянув руки вперед, словно желая отстранить запах лекарств — первый ладан покойников, предшествующий ладану катафалка. В трех метрах от железной кровати он сразу остановился. Констанция опять принялась возбужденно кричать:

— Бери свой блокнот, Матильда. Я буду диктовать…

— Надо всем объявить о моей смерти. Я уже слышу, как Тируан говорит: «Эта несчастная дура хотела сама написать извещение о своей смерти…»

Заметив Сержа, она тоже сразу замолчала, и ей удалось на несколько сантиметров приподнять голову. Потрясенный, он смотрел на ее безумные глаза с чуть ли не черными кругами под ними, на открытый рот, на пересохшие губы, посиневшие и потрескавшиеся, за которыми был виден еще более черный провал рта. Пересилив себя, он сказал:

— Привет, старушка!

Констанция скривила лицо, явно силясь вернуть своим чертам подвижность, заставить себя улыбнуться, и в уголке ее рта зацвело подобие улыбки.

— Привет… старик!

Цветок улыбки распустился до второго уголка губ, продержался секунду и увял.

— Как дела? — глупо спросил бедный Серж. Веки Констанции замигали часто-часто, словно она хотела послать кончиками ресниц «поцелуй-бабочку», как говорят дети. Это было все, на что оказался способен ее слабеющий рассудок. Когда Серж наклонился к ней, она пустила стрелу:

— Я это предсказывала, мой медведь. Тебя заманили сотами. Но они не из моего улья.

Совершенно не догадываясь о смысле этих слов, Серж поднялся и, глубоко опечаленный, пробормотал:

— Она не в своем уме!

Констанция сразу уронила голову на подушку и с этого момента уже не открывала рта.

* * *

Теперь, казалось, все назначили свиданье у ее изголовья. Правда, день был воскресный. Явился Люк: сразу вслед за ним — мадемуазель Кальен, которая вывернула наизнанку свои перчатки и приподняла вуалетку. Оба они склонились над Констанцией и стали изрекать мучительные утешения, не встречавшие никакого отклика. Потом Люк завладел стулом, чтобы обосноваться возле изголовья, как хозяин, который присматривает за своим добром. Он так и не сдвинулся с этого места и, достав свой не первой свежести носовой платок, вытирал лоб Констанции. Время от времени он бросал взгляд на Сержа, неподвижно стоявшего у стены, пачкавшей его пиджак известкой, и этот взгляд был откровенно враждебным. «Спи, моя Констанция», — повторял он, не заботясь о том, что может показаться смешным, не видя еле уловимой иронии, каждый раз пробегавшей по лицу из желтого картона.

Немного погодя явилась Катрин. Она проскользнула между нами, гибкая и жеманная, склоняя голову в разные стороны, раздавая свои «здравстуйте» кончиком красного клюва, как испуганная синица. Констанция ей не ответила, словно не узнавая. Ее глаза смотрели мимо, в пустоту. Она больше не обращала внимания ни на бывшую знакомую по клубу «Русалка», ни на Берту Аланек, выпятившую огромный живот.

Наконец, явился Ренего, воинственно выставив бороду, ожесточенно работая челюстями. Его вид прогнал нас из кельи, впрочем, ставшей уже слишком тесной, чтобы вместить столько народу. Все, за исключением Матильды, были вынуждены медленно и мрачно убраться в общую комнату. Прошло десять минут. Затем консьержка, у которой язык залежался во рту, завела разговор.

— В результате новый кабинет министров поручено сформировать Бидо, — шепотом начала было она, но умолкла, расстрелянная восемью парами глаз.

Однако вторая вязальщица, приняв эстафету, начала произносить лестный некролог, без запинки спрягая глагол «быть» в прошедшем времени.

— Это была святая девушка… слов нет, она была немного безрассудная, но очень и очень услужливая.

— Бедняжечка! И на кого же только не тратила она свое время, — подтвердила консьержка, бросая на меня любезный взгляд.

Они дуэтом отпускали комплименты, убежденно покачивая пучками. Катрин продолжала наклонять голову то вправо, то влево, слушая то правым ухом, то левым, сгибая и разгибая пухлые руки и точеные ноги в лодочках, стучавших каблуками по полу. Серж подбрасывал на ладони зажигалку. На веснушчатом лице Люка застыло выражение осужденного на смерть, которого вытащили из полицейской кареты. Мадемуазель Кальен, прикрыв веки, пряталась за вуалеткой. Наконец, раздраженная елейностью кумушек, она вдруг решила поднять уровень хвалебных речей и, поджав тонкие губы в розовой помаде, сказала: