Встань и иди - [23]

».

Это письмо ни о чем не говорило, оно не содержало никаких обещаний, но звучало все-таки утешительнее, нежели записка Кармели, полученная на следующий день: «Дорогая мадемуазель, разумеется, давайте поддерживать отношения, чтобы взаимно помогать друг другу. Кстати, я забыл вам сказать, что друзьям, которые делают покупки в моем магазине, я всегда предоставляю 10-процентную скидку». Восемнадцатого откликнулся Тируан и привел меня в такое бешенство, что я целый день не проронила ни слова. «Любезная филантропка, — стояло в его письме, — я получил ваше новое послание. Замечание первое: вы несколько злоупотребляете ротатором. Замечание второе: вы забыли наклеить марку, и мне пришлось уплатить тридцать франков почтового сбора. Замечание третье: вы мне морочите голову. Я пошел на встречу выпускников только из любопытства. С гораздо меньшим удовольствием я дал себя повести на ваше сборище к Кармели. У меня нет никакого желания это повторять. Я уже не мальчишка, чтобы ломать себе голову из-за этих бутонов, которые так легко распускаются цветами риторики. Спасайте кого хотите и как хотите, а мне предоставьте заниматься торговлей патентованными изделиями из кожи и замши».

Однако это были еще цветочки. Два ответа, полученные вчера, привели меня в полное замешательство. Сначала ответ Беллорже, менее осторожный и более категоричный, чем можно было бы от него ждать; он в некотором роде играл на своем поле: «Ваше письмо меня согревает и в то же время тревожит. Вы говорите языком не нашего века, и боюсь, что вы не проникли в его дух. Благородное соревнование — это прекрасно! Но что значит ваше „на пути, избранном каждым из нас“? Не все пути одинаково хороши. Во имя кого добиваетесь вы превосходства над самой собой? На что хотите вы его употребить? Каждому человеку всю его жизнь „кажется, что он ждет большего“, ибо ждет не он, а тот „заинтересованный свидетель“, единственный подлинный свидетель. Тот, кто…» Далее следовала проповедь, в которой звучал голос священника.

Второе письмо прислал Максим де Рей, до этого момента не подававший никаких признаков жизни. «Четырнадцатого числа я находился на охоте и не мог присутствовать на вашей встрече. Я об этом не жалею, так как у меня создалось впечатление, что вы превратили ее в своего рода западню. Но послушайте, куда вы нас вербуете? В наши дни слишком часто агитируют тех, кто ждет большего. Как правило, это происходит на собраниях, а не в частном порядке. Поскольку в наше время нет таких общественных сил, которые были бы в стороне от политики, по-видимому, ваши лидеры рекомендовали вам действовать столь незаметным манером, чтобы втереться к нам в доверие. Кто же они такие? Каков ваш „изм“? Какие блага сулите вы нам, увлекая за собой исключительно ради выгоды вашего Дела? Все дороги приведут в Рим, лишь бы вовремя получить допинг на пути, избранном каждым из нас. Так скажите же, по крайней мере, об этом прямо. Не исключено, что у вас та же группа крови, что и у меня. Так или иначе, я хотел вам написать, что я не простофиля… Впрочем, и не любитель политики».

И следовало признать просто не заслуживающей внимания реакцию Люка, прибежавшего к нам, чтобы швырнуть на стол старый экземпляр журнала «Жизнь как нос корабля» и весело крикнуть:

— Здорово, дорогая!

* * *

Все это вместе взятое меня проста ошарашило. И пригнело в бешенство. Что за мерзкая шутка, когда другие принимают тебя всерьез еще до того, как приняла себя всерьез ты сама! Ты едва только успела выслать первых разведчиков, а противник уже яростно контратакует твои намерения. Ты еще только готовилась подложить мину, а им уже почудился взрыв. Было над чем посмеяться; было и от чего задрать нос. Меня охватили два противоречивых желания: смеяться над собой и считать себя интересной личностью. Впрочем, оба они мне свойственны, и вполне возможно, что одно из них маскирует другое.

Вначале меня разбирал невеселый смех, который трясет вас, как мартовский ветер подснежники. Я еще не избавилась от него и в то утро, когда Клод пришел к нам; занимаясь чисткой картошки, я размышляла: «Знаешь, Констанция, если у тебя зуд семейных забот, то лучше ограничься Клодом: сажай его на горшок, подтирай ему попку, вытирай нос, одевай и раздевай — вот что тебе надо, вот занятие для барышни, которая неспособна рожать детей сама. Хорошо еще, что он тебе пара, что без твоего разрешения он не станет лазить по лестнице. Иначе и такое занятие было бы тебе не по силам».

Как это ни удивительно, но от саркастических раздумий меня избавила Матильда. Повернувшись ко мне на своем круглом стуле, она накинулась на меня:

— Тоньше очистки! Сколько раз надо тебе говорить! Потом, поглядев па малыша, который лежал на паркете и строил из разноцветных кубиков пирамиду, она добавила:

— Если бы удалось найти ходунок по его росту, может быть, мы сумели бы заставить его ходить.

Ее слова вызвали у меня прямую ассоциацию. И довольно воинственную — я стала напевать: «Шагай, шагай…» Совершенно верно, я могла бы также — и это главное, что я могла, — научить Клода ходить. Сделать так, чтобы в один прекрасный день он смог оторваться от моей юбки. Переводя эту мысль в другую плоскость, я заодно представила себе смешную картину: ходунок для их недоразвитых ног — вот все, что им требуется. Ходунок для этих нерешительных субъектов — и пускай себе катятся на своих колесиках, куда пожелают. Это уже не мое дело.