Вспять - [2]

В комнате этой, самой большой, называемой залом, жил телевизор. Огромный. Черный. С черным пультом, завернутым в полиэтилен. В один прекрасный день он изгнал из зала, с почетного места, красного угла, обработанный под дерево, как бы извиняющийся за свою скромность старый цветной телевизор. Но и он казался барином. Цветной-то. Перед совсем старым ящиком, передававшим черно-белые картинки: трибуны, старые дядьки читают по бумажке, руками машут. А когда один из них умер, телевизор целый день не показывал мультиков. Все должны были грустить. А я — злился.

Телевизор стоял на баре — лакированном деревянном гробике на коротеньких ножках. Он очень забавно открывался. Сначала распахивались дверцы — уголком. За дверцами — глухая деревянная стена. Но стоило толкнуть ее, как внутренность бара начинала двигаться по кругу… И внутри зеркальная комнатка.

Только потом я узнал, что в баре должны храниться особые напитки, к которым я испытывал искренний ужас. Боялся их дикого вкуса. От него щипало во рту. Боялся их необузданной силы. Но в нашей квартире эти напитки жили не в баре, а на праздничном столе. И очень недолгое время. Часто оставались на дне рюмок. А иногда ими поили морскую свинку. Или пугали рыжего кота-трезвенника. Рыжий кот пережил и морскую свинку, и хомячка, и тритонов, и рыбок. И пустоту аквариума.

А в баре прятался папин паяльник. Канифоль (мечта о янтаре). И деревянные голые тетьки. Они были везде. В зале — и в баре, и на телевизоре, и на столе, и на полках. На каждой полке мебельной «стенки». Поэтому, как выглядит обнаженная женщина, я знал задолго до того, как увидел настоящих, не из дерева. Деревянных вырезал дед, так и не успевший научить меня далекому степному языку.

Деревянные тетеньки, мореные, полированные, изображали аллегории. Свобода — в виде женщины, скидывающей паранджу. Материнство — с голеньким младенцем. Было несколько женщин с мечами. А некоторые были просто — женщины. Полногрудые. С неимоверно огромными бедрами. С тонкой талией. Длинными, клубящимися волосами. И я не знал тогда, не знал, как звалась одна из них — с гранатом в руках. А у другой — тоненькой-тоненькой — волосы взвивались к потолку взволнованным столбом.

По ночам они спрыгивали с полок и взбирались на подоконник. Но ведь они были деревянные. И потому передвигались с большим трудом. Мучительно изгибали суставы. Часто падали на дощатый пол. На ковры. Иногда я просыпался от стука падающих голых тетек. Накрывался одеялом с головой и долго не мог уснуть, пока ветер, случайно попавший в оконные щели, не зализывал их деревянные раны.

Утром все оказывались на местах. И даже присыпали себя пылью. Как ни в чем не бывало! Но я-то знал, знал!..

Два стола: обеденный (большой) и журнальный (маленький). Стулья. Два кресла. Раскладной диван. С большого стола можно прыгать, маша руками. Так мы с братом учились летать. Совершенствуясь в технике, надевали простыни — крылья. И порхали под потолком, стукались головой о дверной косяк, летали по всем комнатам, по коридору… А если б можно было взобраться на «стенку», то тогда наверняка мы взлетели бы выше потолка. Может быть, выше дома. Но то, что выше потолка, — это точно.

А еще из большого стола можно было делать домик. Игра такая — домики. Нагромождение мебели завешивается покрывалами, одеялами, тряпками. В ход идут доски, рейки, швабры. Но главное — тряпки. Покрывала мы снимали со всех кроватей. Со швейной машинки — завораживающее полотнище изумрудно-зеленого плюша с бахромой. Нарядившись в это полотнище, я часто играл в короля. Но интересней всего было — в домиках. Внутри, под столом, накрытым непроницаемым плюшем, было так темно, что мы с братом зажигали там фонарик. В своем собственном домике. Маленьком, уютном. Куда забраться можно только ползком. А вся остальная квартира была настолько огромна и неизведанна, что страшно подумать. А у нас, за плюшевой стенкой, пахло пылью. И не капало с потолка. В домик не стыдно было пригласить гостей. А еще лучше — просто сидеть в темноте. И молчать. Или о чем-нибудь говорить. Только, о чем говорят в домике, этого я не помню. Наверное, ни о чем. Но и не молчат. А если и молчат, то, конечно, тоже о чем-то.

Пыль была двух видов. Домашняя и уличная. Уличная валялась на улице. В палисадничке перед окнами. Там это была земля. Толченая земля. Пережеванная солнцем. И на дорогах была уличная пыль. И перед подъездом. Она, в отличие от пыли домашней, желтая. Как раз цвета солнца. И земли, конечно. Пылью пах воздух и пропитывалась одежда. Но был еще — главный запах. Всемирно известный запах, присущий городу изначально — этот запах кто только не описывал! — и назывался он: «запах пыли, прибитой дождем». Он известнее даже запаха громадных, как бедра голых тетек, дынь. Потому что и дыни покрывались пылью. А древние поэты пустыни писали, что в эту пыль много веков назад искрошились кости богачей и бедняков, мудрецов и дураков, мужчин и женщин.

Но не только дождем прибивалась к асфальту солнечная уличная пыль. Гораздо веселее поливать ее из шланга, особенно после заката, когда земля еще горячая. И воздух еще горячий. А вода в шланге — холодная. От этого запах еще слаще.