Всеволод Бобров - гений прорыва - [63]

И они считали, что можно с этим добрейшим человеком при новой встрече держаться на правах старого друга, не задумываясь, приятно ли это ему порой ставя его в неловкое положение.

Иной на месте Боброва никак не отреагировал бы на такую встречу, пошел бы дальше своей дорогой, а он выслушивал, что ему рассказывают или о чем спрашивают. Иногда односложно отвечал, иногда просто поддакивал, а когда напоминали о якобы предыдущей встрече, восклицал: «А, как же, помню, помню…», что не мешало спустя некоторое время спросить меня, а кто это все же был.

«Как кто?» – удивлялся я. – Наверное, твой давний знакомый, ведь он так много о себе рассказал, о жене, о сыне, о том, что приобрел седьмую модель, упомянул какого-то Игоря…» «Не мог же я отвернуться, если человек здоровается, обращается, еще подумает, что я зазнался», – неизменно отговаривался Всеволод. И видя, что мне не нравилась беспардонность прохожего, обещал, что выслушал подобный рассказ в последний раз.

Однако проходило какое-то время и очередной бойкий человек останавливал Боброва гденибудь на улице Горького и интересовался его самочувствием, а то и планами на отпуск, прогнозами на очередной футбольный матч и скрывался в толпе, бежал дальше…

Получив от редакции газеты «Труд» задание написать обзор, Всеволод звонил мне и просил зайти. Ох, как он, бедолага, старался, мучился. Иная его фраза казалась мне удачной, а он просил прочитать записанное мной предложение еще и еще раз, непременно после этого внося исправление. У Всеволода неизменно чувствовалось стремление высказать претензию, сделать замечание кратко и очень четко. Не случайно в его статьях и обзорах чувствовалось удивительное сочетание принципиальности, строгости и доброжелательности.

Не помню, чтобы кто-нибудь обиделся на критику Боброва, прислал опровержение на его заметки или статью. На заседании президиума Федерации хоккея СССР (Бобров одно время был его членом) он, взяв слово, всегда говорил спокойно и, как никто, доказательно. По ходу его выступления любому было ясно: не держит Бобров для критикуемого камень за пазухой, а критикует ради общего дела, ради славного хоккея.

…Проступки Виктора Полупанова, известного нападающего, разбирали несколько раз и подолгу. Пригласив его вновь на очередное заседание президиума, тогдашний его председатель Георгий Мосолов, известный летчик-испытатель, говорил в адрес провинившегося много и долго. О том, что пить водку и играть в хоккей несовместимо, в унисон председателю говорили многие члены президиума. Картина была совершенно ясна, но у меня в тот вечер складывалось впечатление, что никто не решится выступить последним, сказать о необходимости сурового наказания игрока, совсем недавно блиставшего в рядах сборной СССР. Заговорил наконец Бобров. Именно он с присущим ему спокойствием внес убедительное предложение о строгом наказании. Моментально, без всяких обсуждений, его приняли. Продолжавшееся несколько часов заседание закрылось. Больше к вопросу о проступках этого хоккеиста президиум не возвращался.

В конце 40-х – начале 50-х годов на трибунах, в ложах прессы, а иногда и на страницах спортивных газет и журналов появлялись разные суждения по поводу того, кто открыл Боброва. Одни вспоминали, как именно они рекомендовали паренька из Сестрорецка в ленинградское «Динамо» (до сих пор встречается утверждение, что Всеволод играл за эту команду, одну из сильнейших в свое время в стране, хотя он не провел за нее ни одного матча), другие рассказывали, как по их совету Бобров поехал из Омска в Москву тренироваться и играть у самого Аркадьева (как было на самом деле, читатели этой книги уже знают).

По-человечески нетрудно понять тех, кто оказался свидетелем дебюта прославленного спортсмена, того же Боброва. Однако не надо обладать ни опытом, ни проницательностью, чтобы хоть раз, увидев в игре молодого Боброва, предсказать ему блестящее будущее. Открыть Боброва было так же просто, как «открыть» самородок, вдруг непостижимым образом оказавшийся на письменном столе.

Всеволод с уважением относился к одаренным людям. Высоко ценил их способности. Случалось, что кто-то ему нравился за высокое мастерство. Но потом он знакомился с этим человеком, присматривался к нему, и наступало у него разочарование. Как, например, в истории с двумя известными хоккеистами. Оба перестали в понятии Боброва быть игроками, когда он увидел, как они, выходя из трамвая, устроили, по его словам, базар, доказывая друг другу, кто кому должен был за тогдашний трехкопеечный билет.

«Может, шутили?» – робко заметил я Всеволоду, услышав его. «Да, что ты! Все было на полном серьезе. С таким характером в хоккее делать нечего». Одного из этих двух хоккеистов вскоре перестали привлекать в сборную СССР, а через два года проводили на тренерскую работу…

Когда Бобров работал старшим тренером сборной СССР, у него, конечно, были свои симпатии и привязанности к тому или иному игроку, но они внешне никогда не проявлялись.

В Александре Мальцеве Бобров видел что-то от своей молодости, от самого себя – у него в свое время случались проделки, о которых не знали его тренеры, что, видимо, бывает у каждого молодого человека.