Всеобщая история бесчестья - [30]
В следующий ниже указатель включены и уже приводившиеся прежде кёнинги. Сводя их в одно, я испытывал наслаждение филателиста:
Опускаю сейчас фигуры второй степени, когда прямое обозначение соединяется с переносным, как, скажем, «влага прута ран» – кровь; «кормилец чаек гнева» – воин; «жито красногрудых лебедей» – он же, равно как и мифологические, вроде «погибель карлов» – солнце; «сын девяти матерей» – бог Хеймдалль. Опускаю и отдельные казусы, наподобие «несущая огонь моря» – женщина с золотым блюдом[134]. Из приемов наивысшей сложности, когда прихотливо нанизываются несколько загадок, приведу один: «ненавистники снега соколиных гнездовий». Соколиное гнездовье здесь – рука, снег руки – серебро, ненавистник серебра – раздающий его вождь, щедрый король. Как заметил читатель, ход в последнем примере – тот же, что у всех попрошаек: славить нерасторопного дарителя, с тем чтобы его поощрить. Отсюда многочисленные синонимы серебра и золота, отсюда завистливые обозначения короля: «хозяин перстней», «расточитель сокровищ», «хранитель сокровищ». Отсюда же – откровенные обращения вроде вот этого, принадлежащего норвежцу Эйвинду Погубителю Скальдов[135]:
Золото и огонь – опасность и блеск – для скальдов всегда тождественны. Любящий порядок Снорри объясняет это так: «Золото называют огнем руки или ноги, потому что оно красное, а серебру дают, наоборот, имена льда или снега, града или инея, поскольку оно белого цвета». И в другом месте: «Когда боги отправились в гости к Эгиру, тот принял их в своем доме (что стоял посреди моря) и приказал внести в палату золотые пластины, которые сверкали, подобно мечам, освещавшим Вальгаллу. С той поры золото называют огнем моря и всех вод и рек». Золотые монеты, кольца, усыпанные шипами щиты, мечи и секиры – всегдашнее вознаграждение скальда; в исключительных случаях он мог получить участок земли или корабль.
Мой перечень кёнингов неполон. Певцы стыдились буквального повторения и предпочитали истощать варианты. Достаточно взглянуть на те из них, которые относятся к «кораблю» и могут быть умножены простой перестановкой, составляющей неприметные труды забвения или искусства. Немало и обозначений воина. «Древом клинка» именует его один скальд, может быть, потому, что «древо» и «победитель» – в исландском омонимы. Другие называют его «дубом копья», «посохом золотого чекана», «чудовищной елью железных гроз», «гущей рыбин сраженья». Бывало, что вариации подчинялись определенному правилу: так обстоит дело в стихах Маркуса[136], где корабль как бы растет у нас на глазах:
Культеранизм – помешательство классицистского ума; манера, упорядочиваемая Снорри, – всего лишь утрировка, почти что доведение до абсурда той страсти, которой подвержена любая из германских литератур: любви к сложным словам. Самые древние памятники этой словесности – англосаксонские. В «Беовульфе» (восьмой век) море – это дорога парусов, дорога лебедя, миска волн, купальня коршуна, стезя кита; солнце – свеча земли, радость неба, перл небес; арфа – дерево празднества; меч – последыш молотов, товарищ схватки, луч сражения; сражение – игра клинков, ливень железа; корабль – рассекатель морей; дракон – гроза ночей, хранитель клада; тело – обитель костей; королева – ткачиха мирных дней; король – хозяин перстней, золотой друг мужей, предводитель мужей, расточитель сокровищ. В «Илиаде» корабли – тоже «рассекатели моря» (так и хочется назвать их трансатлантическими), а царь – «царь мужей». Точно так же для агиографов девятого века: море – купальня рыбы, дорога тюленей, заводь кита, царство кита; солнце – свеча людей, свеча дня; глаза – жемчужины лица; корабль – скакун волн, скакун моря; волк – обитатель лесов; сражение – игра щитов, перелет копий; копье – змей войны; Бог – радость воинов. В «Бестиарии»[137] кит – страж океана. В балладе о Бруннанбурге[138] (десятый век) битва – разговор копий, треск знамен, сходка мечей, встреча мужей. Любой скальд пользуется теми же фигурами; новшество лишь в том, что они обрушиваются лавиной и переплетаются, становясь основой для еще более сложных символов. Поэтам здесь, можно сказать, помогает само время. Только когда «луна викинга» напрямую обозначает щит, певец может построить такое уравнение, как «змей луны викингов». А это впервые происходит в Исландии, не в Англии. Тяга к соединению слов в британской словесности сильна, но выражена иначе. «Одиссея» Чапмена изобилует самыми диковинными примерами. Одни («delicious-fingered Morning», «through-swum the waves») удачны; другие («Soon as white-and-red-mixed-fingered Dame») – чисто внешние и остаются на бумаге, третьи («the circularly-witted queen») – на редкость неповоротливы. К таким приключениям приводят германская кровь и греческая начитанность. Не говорю об общей германизированности английского языка, примеры которой, предлагаемые «Word-book of the English tongue»
