Всемирный следопыт, 1929 № 12 - [35]
Вот в чем дело: цивилизация задела в нас только корочку, а сердцевиной мы еще дикари. В охоте нас влечет не спорт, а первобытная свобода. У костра под звездами мы возвращаемся на прародину, отдыхаем как усталые дети на груди матери. Другое дело — нужно ли это? Через три тысячи лет, когда куропатки, кроншнепы и тетерева будут домашними птицами, Уральск — элегантным городом, и верблюды останутся только на картинках, — тогда человек, урвавший три недели отдыха, будет проводить его в каком-нибудь электрическом инкубаторе… Ну, и ладно. До этого так еще далеко, как вон до той звезды. За три недели шатаний с удочкой и ружьем я вберу в себя все шорохи земли, все голоса жизни. Плеснется рыба на утренней заре, хриповато просвистел, пролетая, кроншнеп, загоготали на отмели гуси, ветер напевает песни в сухой полыни, — все звуки во мне, и во мне — огромный покой. Нужно быть охотником, чтобы открылись глаза и уши. Попробуйте-ка прогуляться так просто, с тросточкой: вы — это одно, природа — другое, между вами — непроходимая стена. Природа для вас только декорация, где вы живо схватите насморк.
Треск в кустах сильнее. Крик Сейфуллиной. В разных местах из-под одеял высовываются головы.
— Что случилось?
— Он мне наступил на голову.
— Кто?
— Да верблюд же…
— Ничего, — спокойно говорит психиатр. — Верблюды вообще очень любопытны.
За кустами верблюжья голова — выше страстей и суеты — жует. С вечера мы его прогнали вглубь острова, но он хитер к любопытен, — подобрался к самому стану. Кажется, еще не успел наступить Сейфуллиной на голову. Натравливаем на него собак. Величественно уходит. Засыпаем.
И вот — светло. Река снова — широкая, играющая солнцем. Из-под одеяла — прямо в воду, купаться, чистить зубы. Прохлада, свежесть. На перемете — два судака. Наскоро завтракаем, грузим лодки, отчаливаем, чтобы за день подальше отъехать вглубь пустыни. Верблюд сейчас же появляется на месте стана, глядит на нас, входит по брюхо в воду — глядит. Посылаем ему привет…
Плывем пятые сутки, а настоящая охота — гуси, дудаки и куропаточьи степи — еще впереди. С лодок стреляем по кроншнепам. Они — на плоском песке, чуть дымящемся от ветерка. Против солнца их кривоносые силуэты похожи на египетских священных птиц ибисов. Задняя лодка без промаха истребляет хищников. Зной. Неприкрытые места кожи шипят под солнцем. Так бы и выпил весь Урал кружкой. Но — вперед, вперед!
«Ятовь» — место, где багрят осетра. Шестое декабря в прежнее время было великим днем. Съезжалось все казачество, в присутствии наказного атамана служили молебен. Стреляла пушка. И казаки верхами и на тройках мчались к ятови, в угон кидали тройки со всего скока с кручи на реку, в сугробы, ломали шеи и хребты, — но охота была в том, чтобы первому вскочить на лед под яром на ятови, пешней пробить прорубку и опустить багор с острым крюком. Сонный осетр, потревоженный, всплывет и ляжет на этот крюк. Тогда тащи.
На одной из старых ятовей нам неожиданно «подперло». Весь день был неудачный. Кроншнепы исчезли (21 августа они снимаются с отмелей и летят на низ, к Каленому и Гурьеву). Подходящих озер для утиной стрельбы не нашли, — то-есть небольших, круглых как тарелка, или длинных и узких, которые можно прострелить с берега на берег. Здесь утиный край. Но без челнока на больших заросших озерах ничего не сделаешь. На восьмерых — одна собака, другая — стерва Леди — только вертит хвостом и в болото не лезет. Консультант-сценарист в этих случаях разыскивает близ озера старый окоп (здесь они повсюду) и из глубины его ворочает воспаленными белками. Вот несется стая кряковых… Пиф-паф!.. Одна отделилась от стаи. Кажется, падает. Подхватив патронташи на боках, он прыжками устремляется за ней в темнеющую степь…
— Липатов, куда вы к чорту!
На стану он рассказывает:
— Стреляю дублетом. Два кряковых селезня, перья так и брызнули… наповал… Слышу — ударились о землю… Бегу — лежат… Подбегаю — ожили, фрр!.. Я сую, понимаете, патроны. Улетели…
— Фу ты, чорт! — с досадой говорит Правдухин (младший), — да вы врете.
— Я вру?..
Случай горячо обсуждался и признается неправдоподобным. Одна Сейфуллина вступается за Липатова:
— А, все хороши, наслушалась я вашего вранья.
— Мы врем?
Тогда, как из мешка, сыплются охотничьи рассказы — «истинные» случаи… Про лису, у которой под кожей поперек туловища была обнаружена проволока от капкана. Про филина, который мчался на зайце, хватаясь одной лапой за кусты, другой за заячий загривок, и был разодран пополам. Про знаменитый дублет «в штык» по кряковым: бац, бац, обе наповал и, как два снаряда — одна проносится мимо левой щеки рассказчика, другая мимо правой, — хорошо, что не в лицо… (Мрачно): «Я бы с вами сейчас не разговаривал»…
Итак, день неудачный. Сидим кружком на парусе. Вечерний ветер разносит искры из костра. И вдруг — шагах в десяти от берега, на отмели, откуда был заведен перемет, — точно человек колесом выскочил из воды. Кидаемся к реке. Неужели? Невероятно!.. Снасть перемета натянута как струна. Ее осторожно подтягивают. Над водой выходит серозеленая спина с шипами. Осетр! Общий длительный вопль первобытной радости. Осетр глянул злыми глазками из воды и — снова колесом, плеск на всю реку, хочет разрезать поводок. Рыбаки бегут с бреднем. «Заводи, заходи, осторожнее!» Постукивают зубами. И в бредышке рыба — в метр с лишком — легла на-бок, показывая янтарное пузо. Ему, голубчику — веревку сквозь жабры. Терпит. Но когда Липатов взваливает его себе на спину (кило двадцать если не больше), осетр дает такого леща по заду консультанту-сценаристу, что тот летит на песок, а осетр в воду. Наваливаемся, ловим, сажаем на прикол под лодку.
