Всемирный следопыт, 1929 № 11 - [36]
Когда на следующее утро мы пришли в сарай проведать нашу пленницу, доски, которыми мы забивали ящик, оказались развороченными. Ящик был пуст, и нора, прорытая под стену сарая, указывала нам путь бегства нашей узницы.
— А ведь какой тихоней вчера прикинулась! — с досадой заметил я.
— Дневная апатия у этих животных всегда сменяется необычайной ночной энергией, — сказал Джон. — К тому же нет животного, более свободолюбивого чем ехидна. Дорожа своей свободой и жизнью, она поразительно осторожна. Можно прожить по соседству с ехидной годы, ни разу ее не увидев. Она скользит бесшумно, как тень, и при малейшем подозрении на опасность при помощи своих лап буквально проваливается сквозь землю. Боязливая, недоверчивая, упрямая, ехидна трудно поддается приручению, и нужно много времени, чтобы она хоть немного привыкла к своему хозяину. Поэтому не сокрушайтесь, Рихард. Лучше мы совершим небольшую экскурсию в места, где они водятся, и понаблюдаем их в натуре. Ехидна в неволе — это уже не ехидна.
Вечером Патрик поделился с нами своими впечатлениями от педагогической работы среди туземцев.
— Мне пришлось, — сказал он, — параллельно вести занятия и с детьми колонистов и с детьми туземцев. Чернокожие превосходили белых в развитии органов чувств: их глаз был зорче и наблюдательнее, слух — острее, нюх — тоньше. Все, касающееся предметов окружающей природы, словом все конкретное — формы, краски, звуки, запахи — усваивалось ими даже лучше чем белыми. К сожалению необыкновенно скудный язык не позволял им передавать всех оттенков восприятий. Вы могли показать какой-нибудь цвет малышу, и он среди множества образцов немедленно находил соответствующий, а названий для цветов на их языке имелось только три: черный, белый, пестрый. Бедность речи являлась главным тормозом преподавания. Например, туземец ведет счет: «гарро» — один, «боо» — два, «коромде» — три, «вогаро» — четыре; пять получается от соединения «боо» с «коромде», а за пятью уже «мейан» — множество. И когда нужно углубиться в это «множество», туземец берет палку и делает на ней нарезки. Знак заменяет слово. И вот, вращаясь в сфере привычных простых предметов и явлений, черные малыши чувствовали себя как рыба в воде. Но как только дело доходило до отвлеченного мышления, картина резко менялась. Белые шли вперед, расширяя свой умственный горизонт, чернокожие же превращались в безнадежных тупиц.
— Знаете ли, Патрик, — заметил я, — ваши наблюдения еще раз блестяще подтверждают взгляд современной науки на эволюцию человека. Как вам известно, наука производит и обезьяну и человека от одного общего предка. И так как обезьяна — ветвь нисходящая, регрессирующая, а человек — ветвь восходящая, прогрессирующая, то расхождение, громадное между взрослыми, будет все уменьшаться по мере приближения к общему корню; поэтому согласно биогенетическому закону малыши обезьяны и человека, в особенности некультурного, будут иметь множество общих черт. В одном зоопарке мне пришлось следить за обучением шимпанзенка, и он живо напомнил мне ваших чернокожих ребят. То же великолепное различение цветов и форм. Так, из множества геометрических фигур он выбирал именно ту, которую ему показывал воспитатель. И та же неспособность к отвлеченному: считать он не мог выучиться даже до трех. Та же ловкость движений и выразительность мимики и жестов и еще большая скудость речи: речь нечленораздельная, хотя и богатая интонациями. В лице этого шимпанзенка перед нами живой образ нашего предка, легендарного обезьяночеловека — питекантропа. Он — начало; продолжение — это австралиец; европеец — наивысшая стадия.
Но почему же австралиец замер на одном и том же этапе, почему эволюция идет мимо него? Природа оказалась ему баловницей-матерью, которая его убаюкала и усыпила. Он приспособился к среде, пришел с ней в своего рода неподвижное, застойное равновесие. А европеец, толкаемый испытаниями ледникового периода, шел вперед, развивая в себе преобразующую среду силу воображения. Ибо только эта сила сделала человека из игрушки стихий хозяином Земли. Воображение создает идеи, те идеи-силы, которые человека влекут вперед и вперед.
Вы, Патрик, в рассказе о своем миссионерстве превозносили некультурного австралийца и очернили цивилизованного человека. И то и другое не вполне справедливо. Моральная чистота австралийца — это невинность ребенка. Он миролюбив, потому что ему не из-за чего бороться. Он не лжет, потому что не умеет; не обманывает, потому что не соображает выгод обмана. Австралиец не вынесет прививки яда цивилизации. Он осужден на вымирание.
VIII
Туземцы снова принесли нам двух ехидн, на этот раз в мешках. Один из них рассказал нам любопытную историю. От места поимки ехидны он прошел несколько километров и, расположившись на ночлег, забыл проверить, надежно ли завязан мешок. Наутро мешок оказался пустым. Туземец решил вернуться на место охоты. И что же? Нашел там свою ехидну мирно спящей под кучей листьев. Как разыскала она обратно дорогу, ведь следов ею не было оставлено? Джон предположил, что она руководилась чутьем, так как ехидны издают резкий запах, который помогает им разыскивать друг друга.
