Всемирный следопыт, 1928 № 09 - [29]

Иваницкий потеребил бородку:

— Наберитесь терпения, товарищ Кондов! У вас и на земле есть много о чем написать. Я — подземный крот — и то терплю до поры, до времени. Вы же знаете, что мои соображения о необходимости молчать, пока не закончены работы, были одобрены. Представьте себе, сколько всяких искателей приключений бросятся сюда делать раскопки, если вы дадите статеечку! Разве тут, на окраине города, убережешь? Глядишь — найдут и расхитят ценные исторические вещи!

— Да когда же вы кончите копаться?

— Денег, голубчик, мало! Следовало бы начать расскапывать сверху, с другого конца. Из подземелья должен быть другой выход.

Тем временем они вышли из подземелья.

— А все-таки приятно выбраться наружу! — сказал Кондов, жадно вдыхая свежий воздух.

Загородившись рукой от лучей заходящего солнца, он посмотрел наверх, туда, где несколько человек шли по извилистой тропинке, вползавшей на холм между рощицей и кладбищем.

— Наши конторские с мыловаренного завода домой возвращаются. Даже в воскресные дни работают, — сказал он.

Некоторое время археолог и рабкор стояли молча, поглощенные каждый своими мыслями.

— Да, много на поверхности земли еще старого хлама осталось, — сказал Кондов. — Однако рабкор не должен забывать и в глубь земли заглядывать. Там — корни. Знаете, товарищ Иваницкий, мне в последнее время что-то не везет, в роде как с вашим подземельем. С тех пор как по моей заметке прикрыли игорный дом на Почтовой, — что ни пошлю в редакцию, все у меня не то, невпопад выходит, не то заявляют, что надо обождать и расследовать. Да вот хотя бы про нашего кассира. Вон того, рукастого! Видите, на тропинке? Писал, что у него неладно должно быть. Часто на Почтовой он бывал… И сел я в лужу: доказательств нет, а у него будто все в порядке. Вот так все… Видно, я еще не наловчился каждое дело как следует обсматривать. Ну, пока до свидания.

Иваницкий простоял еще несколько минут в раздумье. Его занимал вопрос: где находится продолжение подземелья и кто в это подземелье наведывается? У него были свои основания для таких предположений…

II. Обитатель обвального дома.

Долговязый, всегда медлительный Стручков против обыкновения был очень оживлен. Вся его худая угловатая фигура, энергично сгибавшаяся и разгибавшаяся, как складной аршин, над грядками, выражала удовольствие.

Сегодня, наконец, ему удалось получить из комхоза разрешение остаться жить в пристройке своего обвального дома, признанного негодным для жилья. Маленькая бревенчатая пристройка состояла из одной комнатки и кухни, сообщавшейся дверью со старинным полуразрушенным каменным домом.

Взглянув на дом, Стручков даже запел от радости громким скрипучим голосом, чем немало удивил двух коз, привязанных на противоположном конце двора. Они дружно потрясли бородками, уставились на хозяина и, очевидно, решив, что вместе с ним составят недурное трио, громко заблеяли.

Стручков улыбнулся, аккуратно отрезал от вырванной репы ботву, осторожно прошел между грядками через большой, почти сплошь засаженный овощами двор и угостил коз. Затем он очистил несколько реп и кожуру тоже отдал им. Ему приходилось быть экономным. Хотя он довольствовался малым и к тому же был вегетарианцем (из тех соображений, что мясо вредно и укорачивает жизнь человека), все же его хозяйство не давало бы ему возможности просуществовать, если бы не одна, несколько странная, статья дохода.

Дело в том, что Стручков извлекал пользу из обвального дома, по мере надобности выламывая и продавая на дрова деревянные части…

Обойдя свои развалины, он уселся на скамейке около ульев и стал любоваться покрывавшимися багрянцем и золотом разлапистыми листьями кленов. В прозрачном воздухе, медленно извиваясь, плыли белые осенние паутины. Сквозь листву видно было, как большой клок паутины зацепился и развевался наподобие истрепанного флага на кресте часовни старообрядческого кладбища, находившегося поблизости.

— Хорошо жить на свете, когда умеешь в малом видеть великое! — сказал он, по своей привычке философствовать вслух, что нисколько не мешало ему жевать звучно хрустевшую репу.

— Ведь вот эти листочки! Какой художник в мире сможет дать столько радости, сколько они дают глазу? А потом картина — она картина и есть, а листочки сперва меня порадуют, потом опадут на землю. А я их — на чердак! Напасу корму козам на зиму. Хорошо!..

Он был так благодушно настроен, что даже притворился, будто не видит, когда через забор полез мальчишка за бобами. Обычно он отгонял мальчишек, стреляя в них из большой рогатки желудями или дикими каштанами. Но сегодня ему хотелось кому-нибудь сделать приятное. Внезапно он, вспомнив что-то, встал.

— Обязательно, сказал он вслух, — надо снесть. Играют хорошо. Смотреть — большое удовольствие…

Он зашел в дом, выломал где-то на втором этаже здоровенную балку и спустил ее во двор.

Сойдя вниз, он поплевал на руки, легко, как жердочку, вскинул балку на плечо и понес ее через кладбище, в город.

На Пролетарской улице в бывшем купеческом особняке помещался рабочий клуб.

Стручков был почитателем драмкружка, игравшего в этом клубе. Молча вошел он во двор и свалил к ногам изумленного сторожа свою ношу: