Всемирный следопыт, 1928 № 06 - [3]
После этого фантастического сообщения ни один житель поселка не сомневался, что китаец был не кем иным, как их Ли-Цзи.
Когда, после первых дней революции, окрестные жители отказались от кормления прокаженных, для последних это уже не было ударом. Они были подготовлены к этому. Им оставалось только приналечь на свои силы и помнить, что отныне они. сами должны заботиться о себе. Революция дала им право пользоваться Амуром (раньше они не имели права иметь лодок). Кроме того, они разрушили изгородь и захватили клюквенное болото, которое лежало за границей поселка. Раньше прокаженные могли только подходить к изгороди и жадными глазами пожирать крупную ягоду, которая ежегодно пропадала, ибо здоровые боялись даже подходить к этому клюквенному болоту. Однако таежная птица да с первыми заморозками медведь (перед тем как направиться в свою берлогу на зимнюю спячку) — на глазах у прокаженных вдоволь лакомились клюквой.
Теперь прокаженные обнули клюквенное поле столбами, и оно осталось за ними. Здоровые на это даже не обратили внимания. Но медведь поступком прокаженных был очень недоволен. Он долгое время ходил около столбов, обнюхивал их, несколько штук сшиб лапой, поворчал. Потом, обойдя вокруг поля, залег между кочек и всю ночь лакомился ягодой. Так он ходил на клюкву до тех пор, пока дядя Степан, самый лучший охотник поселка прокаженных, не уложил его из своего кремневого ружья…
На правом берегу Амура, глубоко в тайге и в отрогах Станового хребта, в двух-трех сотнях километров от поселка прокаженных, среди скал, где журча извивался ручей, лепились китайские фанзы[2]). На высоких столбах подле них стояли амбары. Это место русские охотники называли «Китайской Марью», сами же китайцы звали по-своему: «По-ус-сы-хо», что в переводе означало: «земля контрабандистов».
Китайцы переселились сюда с давних пор, пожалуй, еще до появления в крае русских. Постройки их были старые, насчитывавшие несколько десятков лет. Среди них одна была новее, чище и больше, занимал ее Цай-Дунь (хозяин реки), то есть главный управляющий этой местностью, представитель китайской торговой фирмы, которому подвластны были все местные охотники: китайцы, манзы[3]), орочи и гольды.
Эти охотники, по особому условию, в силу которого Цай-Дунь предоставлял им иногда кредит, обязаны были всю добытую ими за сезон пушнину сдавать ему. И тот, кто кредитовался, не имел права назначать свою цену — она диктовалась Цай-Дунем. С непокорными Цай-Дунь жестоко расправлялся. Продажа какой-нибудь беличьей шкурки русскому промышленнику каралась в Китайской Мари отсечением руки, закапыванием живым в землю, продажей охотника или его семьи в «ху-ла-ды»[4]).
Приобретенная таким способом пушнина отправлялась на японских и американских судах в Китай, в склады торговых фирм Харбина. Иногда она шла в Японию или прямо в Америку.
Однажды, после сезона охоты, когда амбары на высоких столбах должны были наполниться дорогими мехами, Цай-Дунь получил от своих агентов неприятное известие. Оно гласило, что манзы, орочи и гольды начали неохотно сдавать им пушнину. Агенты сообщали даже, что среди них появились такие, которые направляются в русские селения и там меняют пушнину по чрезвычайно выгодной цене.
Когда агенты хотели наказать непослушных, те первые запротестовали, пригрозив «красными» солдатами.
Через неделю Цай-Дунь получил более тревожные известия: его лучший агент Ty-Лик, после того как он дешево скупил пушнину, был настигнут «инородцами» и убит. Когда же к «инородцам» были посланы пять лучших китайцев-охотников, они в стойбище застали около десятка русских людей с винтовками, бомбами, револьверами и красными повязками на рукавах, и, конечно, китайцы вернулись обратно, не исполнив поручения Цай-Дуня.
Узнав об этом, Цай-Дунь долгое время не знал, что ему предпринять. Правда, он сейчас же вызвал с южного Сахалина японца Окоя, компаньона их фирмы. Поговорив с ним и не придя ни к каким определенным решениям, Цай-Дунь собрал в свой фанзе китайцев Мари и устроил совещание.
Цай-Дунь сидел с закрытыми глазами, сложив руки на пухлом животе. Японец Окой ходил по комнате, поблескивая рядом золотых зубов.
Прислонившись к косяку двери и переминаясь с ноги на ногу, стоял низенький, плечистый рябоватый агент Сы-Ян. У него, казалось, нехватало терпения дождаться конца совещания. Его действительно убивала эта медлительность и нерешительность. Ему хотелось скорее разрешить вопрос и сразу же за что-нибудь приняться. Сы-Ян никогда не сидел на одном месте; он был всегда чем-нибудь занят. В его районе, на левом берегу Амура, за поселком прокаженных, еще не было никаких брожений, и он еще ни разу не получал отказа. Но ведь всяко бывает. Ожидая решений Совещания, он надеялся оградить ими себя рт возможной опасности.
Говорили Цай-Дунь, Окой и Сы-Ян. Остальные, — а их было около семнадцати человек, — сидели молча, поджав на кане[5]) ноги. Они слушали и, ведя раскосыми глазами, кивали головой в знак согласия то с тем, то с другим.
