Всемирный следопыт, 1927 № 07 - [32]
— Еще один вопрос, — сказал Треву— и мое любопытство будет удовлетворено до конца.
— Вас интересует фокус с яйцом?
— Да.
— Это кропотливая процедура… Моя кастрюля — с двойным дном. На нижнее дно проваливаются все разбитые яйца. На один момент, если вы заметили, я прикрыл кастрюлю покрывалом и в этот момент вынул из-под стола уже готовое гигантское яйцо и положил его в кастрюлю.
— А как же вы сделали это яйцо?
— Я взял бычачий пузырь, наполнил его одними желтками и, туго завязавши отверстие, опустил в кипяток, затем осторожно разрезал пузырь и вынул круто сваренный желток. Потом я взял крепкую шелковую нить, привязал ее к толстой булавке и эту булавку загнал внутрь желтка. И, наконец, я взял еще один бычачий пузырь по размеру больше первого, вылил туда белки, осторожно опустил туда сваренный желток, подвесив его так, чтобы он был как раз посередине этого пузыря, и снова опустил в кипяток.
— Да, вы — великий волшебник! — воскликнул восхищенный Треву.
- Я отдал всю свою жизнь искусству фокусов, — самодовольно ответил Гудэн…
ОХОТИЧЬИ РАССКАЗЫ
Рассказ С. Бакланова
Там, где Кубанская степь зелеными, бархатными берегами упирается я Азовские лиманы, там, точно пушистая щетина, колышется камыш. Стеной опоясал он зеркало вод, стоит неприступной крепостью. Скоси его, сожги его — опять он встанет: выпрет из илистого дна, опять будет колыхаться пушистой щетиной.
Камыш… Приют, излюбленный водяной пернатой ратью, милое убежище для всевозможных представителей гусиных, утиных и прочих пород.
Казачата прилиманных станиц — большие безобразники. Идут они по весне с корзинками — извольте-ка радоваться! — гусиные и утиные яйца собирать. Довольны бывают эти истребители птичьего потомства, если им удастся нагрузить корзины доверху; много в станицах любителей «дикой яичницы» и среди взрослых казаков.
Случилось заехать под конец августа в станицу Гривенскую — она в десяти километрах от лимана — одному москвичу. Наслышан он был, что около Гривенской прекрасная охота, и потому захватил ружье и собаку. Приехал, стал расспрашивать местных жителей, — и только от одних рассказов у москвича волосы зашевелились на голове. Пошел он, чуть свет, к лиману. В низине, шагах в пятистах, собака наткнулась на выводок бекасов, затем на другой. Пошла потеха— начал москвич палить так, что пробудившиеся гривенцы забеспокоились:
— Не от бандитов ли, случаем, за станицей отстреливается человек?..
Милиции дали знать, побежали на помощь. Подбегают — бандитов не видно. Спрашивают москвича:
— С кем ты воюешь, голубок?
Увлекшийся охотник свирепо вскинулся на казаков:
— Ни с кем не воюю! Бекасов[55]) тут пропасть, — как же не стрелять!
— Это каких же бекасов? — задают гривенцы удивленный вопрос.
— А вот! — вытаскивает москвич из ягдташа свои трофеи.
— По этим бухаешь? — удивились казаки. — Ну, и бедовый же ты стрелец! Пробухаешься, голубок, до того, что без штанов пойдешь. Мы этих бекасов за болотных воробьев считаем. Разве ж возможно так беспредметно порох жечь?
Напрасно москвич уверял: бекасы, мол, превосходная, ценная дичь. Качали головами казаки…
Около лимана, на груди широкой степи, в серебристой зелени тополей прячутся хутора. Хуторяне и хлеборобят, и рыбачат. Лишь некоторые из них имеют ружья, — постреливают дичь.
Один из хуторян, — Василий Серьга, — любитель рыбачить, но совсем не охотник. Он славится хитрыми выдумками. Прошлым годом, перед отлетом птиц на зимние квартиры, Серьга заявил соседям, что выдумал способ ловить диких уток живьем.
— Я, — сказал Василий, — чудаками понимаю тех, которые с ружьями таскаются за утями. Ну зачем же, например, трудить себя, когда утка прямо во двор прилететь может?
Посмеялись хуторяне на слова Василия, а он на другой день показывает соседям пять жирных крякуш, — живых и ничуть не поврежденных.
— Ну, вот! — говорит Василий. — Вчера вы меня полоумным сосчитали, а нынче я над вами посмеюсь. Ведь прошлою ночью утки-то сами ко мне на двор прилетели. Во дворе я их и пленил, а чтобы за ворота выходить, не ступал даже и шагу.
— Как же это мыслимо? — спросили хуторяне.
— Значит, мыслимо, — отвечает Василий. — Так уже и быть, по-соседски откроюсь вам. Утка — прожорное творенье. Она ночным временем за зерном куда хочешь полезет, лишь бы свету ей не видать. Моя домашность, сами знаете, на краю хутора, а клуня[56]), в какую я ссыпаю зерно, прямо в матушку-степь глядит. Мною раньше замечены были утячьи следы на грязи, подле клуни. Какие это следы? — думал я, — ведь наши хуторские ути ко мне в гости ходить не имеют привычки? Эге, — догадался я, — а ведь это гости с лимана! Ну, что ж, — милости просим… Растворил я на ночь клуню, раскрыл зевы закромов пошире, — пожалуйте гости, отведайте хлеборобской пшенички… Раскрыл я закрома, дощечками крышки подпер, обвязал дощечки веревочками, да и протянул веревочки через двор в фортку хаты. За полночь мне спать смерть захотелось, однако терплю, дожидаюсь гостей. А как вспомнил, что вы вчера надо мной гоготали, — и сон отскочил. Пролежал я с час, выпучив глаза, слышу «ФУРР» Фурр»» — шуршат крыльями над хатой. Обрадовался я, — пожаловали! В> скорости слышу: полезли ути в закрома, а я веревочку— дерг. Так и пленил утей.
