«Всех убиенных помяни, Россия…» - [43]

Немигающими глазами смотрел Фомка на Чубеко. Текли по мертвенно-бледному лицу корнета частые слезы. Падали они на искрящийся круг печки, шипящим дымком прыгали вверх. Папаша, ежась, встал с ящика. Рука его почему-то опустилась на сваленный у двери уголь.

— Н-не по адресу… того. Обратитесь к большевикам. Это они. Я вообще-то с вами…

Зацепив локтем чайник, корнет упал на костлявые плечи в люстриновом пиджаке, затряс их в безудержном гневе.

— Вот… Большевики? Заяц ты подлый. Большевики? А кто им уготовил путь, а? Ты. Разможжить тебе голову о косяк, швырнуть на полотно? Швырнуть?

Нежданно сполз с нар старший унтер. Он снял трясущиеся руки с люстринового пиджака и, минуту подумав, вытер корнетово лицо полой шинели. А когда усаживал ставшего покорным офицера на покрытый попоной ящик, сказал покровительственно-строго:

— Вы хуч и хосподин корнет, а дурнее Хвомки.

— Сам дурак! — весело отозвался Горликов.

— Ноги лишимшись, а тоже туды — балачку заводить. Охота з якым-то каторжником сципляться. Ну его к бису. Папыросу дать?

У стены, где особенно резко жужжал колесный скрип, с трудом сел на нары военный чиновник Будков, из псаломщиков, третью неделю умирающий от какой-то странной болезни, покрывшей все его тело гнойными волдырями. Будков приложил горящую щеку к заиндевевшим доскам и заговорил в беспамятстве:

— А снилась мне, Аннушка, церква. А на церкве-то будто радуга — яко знак милосердности. И говорит будто Дух Святой: «Возьму, — говорит, — Будкова, военного чиновника, и где же праведные упокоются». И подняла ты, Аннушка, оченьки свои, Духу Святому ответствуешь: «Воля Твоя, Господи, да исполнится и на небеси, и на земли». И представился будто, Аннушка, военный чиновник Будков. А радуга на церкве той в огонь пожирающий превратилася…

Фомка с опаской перекрестился.

— Кончается, братцы. А Аннушка — баба его. Окромя того, мальчишка годовалый остался, Мишутка. Когда еще в памяти был, рассказывал. Я, говорит, Аннушку, больше России люблю, а в то пошел за белыми сам, по доброй воле, значит. Карточку показывал. В жисть таких не видывал: красавица и есть.

По правую сторону полотна послышались выстрелы. Хрипло заревел паровоз… Ткаченко встревоженно прислушался.

— Недалека. Может, верста, а то и меньше.

Вздрагивая всеми своими суставами, резко замедлила ход темнобурая гусеница эшелона. Звякнули жалобно буфера. В дверь ударили прикладом, и чей-то звонкий голос крикнул:

— Выходи!

Разрыв уголь, Ткаченко вытянул сколоченную из оглоблей лесенку и спустил ее на полотно. По ней осторожно сполз в заледеневший сугроб Чубеко и, прихрамывая, подошел к соседней платформе.

— Кто это стреляет, Петя?

Тот же звонкий голос ответил:

— Так то махновцы, господин корнет.

По насыпи взад и вперед двигались тени. У моста, где клубы пара выбрасывал паровоз с заваленным шпалами тендером, кто-то захлебываясь давал распоряжения выскакивающим из теплушек раненым:

— Без паники! Тяжело больные, оставайтесь в вагонах. Два пулемета на первых платформах, три на последней. Зарядить винтовки! Кто там, черт возьми, стреляет? Поручик Долбин, вам я говорю или нет — не стреляйте без команды!

Справа, у запорошенной снегом реки, смутно блеснул огонек. С воющим свистом пронесся снаряд. Разорвался он шагах в пятидесяти от замыкавшего поезд вагона. Вкладывая озябшими пальцами ленту, вихрастый пулеметчик Петя склонился над «Максимкой», привинченным к платформе.

— Ого, и пушка у братишек нашлась. Жаркое будет дело, господин корнет. Покажем и мы кузькину мать. Помирать, так с музыкой, верно?

С усилием закрыв затвор — как-то попала в винтовку угольная пыль, — Чубеко насмешливо окликнул Папашу.

— И вы тоже здесь? По-моему, это непоследовательно. Подумайте вы, старый социал-революционер, по махновцам будете стрелять. Забавно! Ведь эта банда тоже за землю и волю. Или — воля волей, а шкура шкурой? Эх вы, головотяп российский!

Съежившийся у пулемета старик ничего не ответил. У другого пулемета старший унтер, отмахиваясь от колкого снега, читал наизусть второе послание к иудеям. Однорукий Фомка, опустив дуло на край платформы, сказал участливо:

— А Будков очнулся. Будто вся смерть прошла. Я, говорит, за белых Аннушку с дитем оставил, так помирать должен с вами заодно. Да силы в ем совсем нету, на уголь и упал.

Медленно заскрипели колеса по белым полоскам рельс. С тендера в синеватую мглу хлынула пулеметная струя. С реки ответили частой дробью винтовок. Когда вагоны загудели по мосту, на прибрежный холм вылетели две тачанки. Сзади них зажглась искра, другая. В грохоте выстрелов прорывались неистовые крики:

— Кадеты… Сдавайтесь… золотопогонники…

— Онники…. — отдавалось в степи.

Взвизгнул паровоз, рванулся вперед. С платформы лихорадочно защелкали пулеметами. Кто-то бросил гранату, брызнув ослепительным заревом, она на миг осветила тачанки на покатой насыпи.

Злобно крякнув, Петя быстро направил пулемет влево, всем телом лег на равнодушно постукивающий аппарат смерти. Веер пуль врезался в группу подбежавших к полотну махновцев, опрокинулась тачанка. В зареве гранат, которые с соседней площадки беспрерывно бросал старший врач санитарного поезда, было видно, как покатились вниз тела нападавших.