«Всех убиенных помяни, Россия…» - [37]

Юрий рисовал дома свои плакаты, кричаще-пестрые, зазывающие карикатурными руками клоунов, кровавыми губами танцовщиц. До глубокой ночи мерцала на столе керосинка и бегали по картону длинные иссиня-желтые пальцы. Набросав кисточкой колпак, цирковую наездницу, китайскую шкатулку фокусника, Юрий оглядывался назад, спрашивая тревожно:

— Ну как, мамочка? Не лучше?

— Не лучше, мальчик. Горю вся.

Был и доктор, круглый, веселый старик в черепаховых очках. Он, беспрестанно балагуря, прописал что-то. Советовал переменить комнату, хорошо питать больную, обещал наведаться еще. Но ему не смогли заплатить за визит, и доктор больше не пришел. А острая простуда отразилась на легких Клавдии Алексеевны, давно уже нездоровых. Генеральша быстро обессилела, как-то сморщилась вся, стала совсем маленькой. На истлевших кружевах, на смешной коронке наволочки появились алые пятна крови. Когда Клавдия Алексеевна, задыхаясь в кашле, сжала рукой безжизненную голову Буля и изо рта ее потекла пена, смешанная с кровью, Юрий стал на колени у кровати матери и, прижавшись к ней влажным лицом, сказал совсем просто:

— Мамочка, ты еще не умирай. Подожди еще, мамочка. Вот мы все вместе — ты, я и Буль. Нам немного уже осталось. Втроем и перестанем жить — ты, Буль и я.

Услышав свое имя, Буль взвизгнул и замахал обрубком хвоста. Клавдия Алексеевна, отдышавшись, поцеловала руку сына, измазанную синей краской клоунского колпака и алой — ее крови.

— Я не спешу, мальчик. Я обожду. Да, все вместе.

А утром она умерла. Юрий сколотил гроб из трех ящиков — двух из-под стола, третьего — кровати Буля. Как-то вышло, что как раз у головы мертвой оказалась темно-коричневая метка «Чай К и С».

Внутри гроб был обит последним, что нашлось в опустевшем чемодане, — скатертью и полотенцем с тою же маленькой коронкой.

Когда Клавдию Алексеевну сносили вниз, Буль забился в угол, смотря испуганными глазами. Юрий крикнул ему из передней:

— Буль, пойдем хоронить маму.

Дог выгнул одну лапу, другую, качнулся всем телом и, переваливаясь, пополз по ступенькам вниз. Гроб уложили на ручные сани, веревкой, проходящей через «Чай К и С», прикрепили к полозьям.

Падал крупный предвесенний снег. Позванивали на соседней улице трамваи. Звонкий детский голос кричал на углу:

— Папиросы первый сорт! — и эхо отвечало протяжно: э-в-о.

Секретарь домкома и сосед-сапожник, помогавшие сносить гроб, перекрестились и ушли в дом. Юрий, с непокрытой головой, шатаясь от боли и слабости, повез мертвую мать по белому полотну снега на кладбище. За санями, за темно-коричневой меткой «Чай К и С» медленно брел Буль, утопая в рыхлом снегу. Когда прохожие останавливались, с грустью или со смехом осматривая странную процессию, Юрий еще ниже опускал голову. Буль еще бессильнее полз за гробом. Оттащить его от могилы не могли: дог лег на снег, остался на кладбище и замерз той же ночью.

Юрий умер через неделю. Цирковой осел, возивший по городу будку с наклеенными на нее плакатами Юрия, отвез его тело к матери, к Булю, в рыхлый, пушистый снег, в другой, не наш мир, где, может быть, хоть немножко тепло, хоть немного спокойно.

^{(Новые русские вести. 1924. 14 сентября. № 3222)}

II. Дроль

Был он толст неимоверно, близорук до такой степени, что, наталкиваясь на тумбу с афишами или телеграфный столб, снимал шляпу и бормотал извинения. Как-то, врезавшись велосипедом в бредущее по улице стадо коров, он сказал сконфуженно, потирая ушибленное колено:

— Ради бога, простите, господа. Я, право, нечаянно.

Ходил он переваливаясь со стороны на сторону. Как утка. Говорил нелепым говором — казалось всегда, что в пустой бочке хрипит слабо натянутая струна.

По вечерам в наробразе, где он заведовал какой-то секцией и жил в темном чулане, когда расходилась по домам толпа барышень в дважды перелицованных платьях, он долго сиживал у расхлябанного рояля, подбирая плачущие мелодии к стихам Гофмана, которого знал наизусть. Это кричащее несоответствие — лысая голова на обрюзгшем, будто налитом дремотой теле и хрупкие, тонко звякающие строки поэта-пажа — до слез смешили наробразских писцов в трижды перелицованных френчах. Регистратор Кувшинников, городской острослов, уверял даже, что Гофман прислал с того света почтотелеграмму, в которой умолял избавить его память от посмертного издевательства.

Фамилия у него была самая обыкновенная — Прокопенко. Таких не по летам распухших, неповоротливых, застенчиво-добродушных людей — превеликое множество в нашей солнечной стране. Имя его тоже ничем особенным не отличалось — Сергей Григорьевич.

Но как-то жена крупного подрядчика Нагорного, бойкая шансонетка из Лиона, знавшая Сергея Григорьевича еще тогда, когда он был членом окружного суда, сказала во всеуслышание, искренне всплеснув руками: «Comme il est drole, cet homme la!»[37]

С той поры, потому ли, что он действительно был смешон, или по провинциальному неравнодушию к французскому диалекту, эта кличка — Дроль — прочно установилась за Прокопенко. Даже уличные мальчишки, вникнув в смысл непонятного им слова при благосклонном содействии того же Кувшинникова, распевали на всех перекрестках: