Всех ожидает одна ночь. Записки Ларионова. Рассказы - [104]

На кладбище Флунтерн по клану Джойсов бегают солнечные пятна. Стриженая трава еще пропитана утренней росой. Под подбородком истукана ищет прохладную тень улитка.

— Не люблю кладбища. Я бы всё сделала совсем не так. Без этих идиотских камней, без этих тупоумных надписей. Кому все это нужно? Смотри, какой-то лев. А тут циркуль. А вот еще перл: «Любовь сильнее смерти»!

— Кто это сказал?

— Не знаю, какой-то дурак.

— А что здесь за стеной?

— Зоопарк.

— Хочешь пойдем?

— Нет. Никогда не любила, даже в детстве. Все дети любили, а я нет. Из-за обезьян. Они всё время совокуплялись. Кругом всем смешно, а меня тошнило. На самом деле чуть не вырвало. Мама меня забирала на субботу и воскресенье домой и все время почему-то норовила отвести в зоопарк. Сердилась, почему я такая ненормальная — все дети хотят в зоопарк, а я не хочу. Что я могла ей объяснить? Каждый раз что-то придумывала. Говорила, что хочу смотреть мультики. Делала вид, что жить не могу без этой дряни. Ты меня любишь?

— С медом, малыш?

— Нет, с джемом. Он меня тоже так называл — малыш.

— А ты его?

— И я его.

— С молоком, малыш?

— С молоком, малыш.

— Никогда не говори мне больше — малыш.

— Что тебе снилось?

— Что тебе снилось?

— Не помню, кажется я где-то плавала. А тебе?

— Не помню, кажется опять с кем-то дрался.

Чиновник из Праги с забавной фамилией Кафка заходит в привокзальную уборную, а там солдаты с ружьями. Бодмер в подзорную трубу подглядывает за проделками сожителя. Француз с черепом ангела стреляет. Пуля, проткнув дождь, замирает в норке. Лафатер хватается за живот, там сыр, хлеб и кофе, падает на колени, скулит. Кричит: «Мне больно!»

— О господи, это она!

— Кто?

— Его мать!

— Какая, эта?

— Да нет, вон та! В зеленом купальнике, с мороженым.

— А зачем вы вообще туда поехали?

— А зачем ездят? Собрали рюкзаки и поехали. Ночевали у его друзей. Они нам давали еще какие-то адреса. Я ведь тогда еще и забеременела. Сначала думала — задержка. Из-за этой поездки. Потом купили в аптеке тест, зашла в кафе в туалет, смотрю, а бумажка порозовела. Сначала испугалась, сказала, что нужно делать аборт. А он так странно на меня посмотрел: «Ты что, это же наш ребенок».

— А меня в кого превратят боги?

— А сколько букв?

— Принеси что-нибудь попить.

Японка с детской коляской проходит мимо Нелькенмайстеров. По залам Кунстхауза то и дело раздается писк — если близко подойти к картине, срабатывает сигнализация. Ты смотришь на Джакометти, хранитель — на тебя.

— Я устала, давай посидим! Один раз мы зачем-то зашли в Ландесмузеум. Там никого, ни одной живой души. Вдруг откуда-то доносятся крики, смех, ворчанье. Идем туда, заглядываем в один зал, в другой, третий, а там старик-смотритель ходит мимо панцирей и разговаривает сам с собой. Нас увидел — покраснел, смутился. Помню, нам так неловко стало. Будто мы у него что-то украли. Ужас, как ноги ноют.

Нечаянный мавзолей над разоренной могилой Войцека. Перезахоронение поэта. «Что ж, господа, давайте откроем крышку». — «Эй, вам, кажется, плохо?» — «Нет-нет, ничего, не обращайте внимания». — «Да, вот это и есть смерть Дантона». — «Что вы хотите, прошло тридцать восемь лет». — «Господа, а вы уверены, что это он?»

— А как вы оказались в Испании?

— Так же, автостопом.

— А что вы там хотели?

— Ничего.

— А что вы там делали?

— Останавливались в каждом городке, гуляли. У неге были черные волосы, и они на солнце сразу превращались в печку. Там на каждом перекрестке фонтаны, колодцы, и я все время смачивала ему волосы. Он клал руку мне на живот и говорил: «Там уже, наверное, рыбка». Я отвечала: «Нет, еще моллюск». У меня было такое странное ощущение внутри, будто я точила карандаш, и вот эта грифельная пыль попала мне на язык, а я ее проглотила. Потом его укусила оса. В книжном магазинчике. Там было темно, прохладно, зашли, стали перебирать книги, и вдруг он как дернется. И откуда она взялась? Вот сюда в руку, прямо в вену. Все покраснело, распухло, а он смеется: «Ничего, в следующий раз я ее укушу! Теперь у каждого фонтана волосы смачивала и руку. Так распухла, что ремешок от часов не застегивался. Я ему надела их на правую.

— А что стало с ней потом?

— С кем?

— С этой Минной.

— Ничего особенного. Вышла замуж. Нарожала детей.

— Сколько у тебя было переломов?

— Шестнадцать. Дай руку. Вот здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь.

— А что он сказал тогда?

— Когда?

— Перед тем как все случилось.

— Да никто ничего не успел сказать.

— А до этого? Его последние слова?

— Не помню, мы ехали молча. Злые, все мокрые. Попали под сильный ливень. Да еще никто не хотел нас брать. А тут остановился трейлер, подобрал. Шофер, щуплый такой очкарик, молчал, и мы молчали. Подожди, вспомнила — он достал сигареты, а они промокли от дождя, и сказал: «Черт, промокли!»

— А потом?

— Потом только помню, как пришла в себя.

— В больнице?

— Нет, на дороге. Первое, что увидела, когда очнулась, — колеса крутились где-то высоко в небе, будто трейлер ехал по облакам. Еще чьи-то ботинки прямо перед носом. Затем свою руку, согнутую в каком-то не том месте. Знаешь, о чем была моя первая мысль? Должна была, наверное, подумать: «Я жива!» или «Что с ним?» А у меня в голове были те ботинки — как раз такие мы хотели купить, крепкие, солдатские. От мигалки всё пульсировало, было то бордовым, то фиолетовым, и колеса в небе, и ботинки, и рука.