В некоторых местах казалось, будто находишься в довольно большом городе в горах; особенно это относилось к Хульгаде, которая в паши дни была бы известна как средоточие контрабандной торговли и домов свиданий. Если посмотреть вниз с самой высокой в городе Ховедгаде, зрелище открывается чрезвычайно живописное. Огромные валуны, поставленные один на другой, образуют подножие ближайших домов, и, поскольку улица резко идет вниз, на таком же уровне находятся стены других. Таким образом, с Ховедгаде можно увидеть крыши и трубы узкого переулка, а также большую часть фьорда, весь поросший лесом берег с его деревьями-великанами и частично острова Лангеллан и Турё.
В этом-то переулке и жил Кристианов крестный. Мальчик уже стоял на углу и смотрел на его дом, расположенный так, что казалось, будто он находится ниже водной глади: трехмачтовый парусник во фьорде держал курс прямо на дымовую трубу.
Пo обычаю, дверь на улицу была закрыта, но из-за нее доносились звуки скрипки. Каждый, кто не глух к музыке, поразился бы, услыхав их. Это было то мелодичное стенание, которое породило легенду о скрипке Паганини, якобы убившего свою мать, чтобы ее душа трепетала в струнах его инструмента.
Мелодия стала невыразимо скорбной. Уле Булль[3], Амфион Севера, назвал эту пьесу, созданную его скрипкой, «Боль матери, похоронившей ребенка». Разумеется, игра не достигала совершенства, которым обладали упомянутые два корифея нашего времени в искусстве Иувала[4], но она напоминала об обоих, как зеленая ветка во всех подробностях напоминает дерево, из которого растет.
Как и Уле Булль, скрипач был норвежец: мы слышали, что так его называли во время пожара, где он спас Наоми. Среди скал с водопадами и глетчерами раскачивалась на изогнутых полозьях его колыбель. Он рассказывал Кристиану о своей родине, о водяном с длинной белой бородой, который жил в реке и часто при свете луны сидел посреди водопада и играл на скрипке так чудесно, что хотелось броситься в воду. Но когда он играл чудеснее всего, мальчишки насмехались над ним. «Зато у тебя нет бессмертной души», — говорили они; тогда из глаз у водяного капали крупные слезы, и он исчезал в реке.
«Наверняка это водяной научил твоего крестного играть на скрипке», — сказал однажды Кристиану кто-то из соседей, и с тех пор всякий раз, как мальчик слышал его игру, ему представлялся водяной в шипящем пеной водопаде, и он становился тих и задумчив.
Поэтому сегодня он сел у закрытой двери, прислонил к ней голову и стал вслушиваться в удивительные звуки; лишь когда скрипка замолкла, он постучал в дверь ногой.
Мужчина, которого мы уже однажды видели, в расцвете лет или разве только чуть-чуть постарше, открыл дверь; смуглое лицо, черные, как смоль, волосы выдавали в нем южанина либо человека иудейского происхождения, но этому противоречили его необыкновенные блекло-голубые глаза: они могли принадлежать только северянину; их ясная светлая лазурь составляла разительный контраст с черными кустистыми бровями. По первому впечатлению могло показаться, что лицо и волосы были всего лишь нарисованной маской — ведь только у светлокожего блондина могли быть такие светлые глаза.
— А, это ты, Кристиан, — сказал хозяин дома, искоса глянув на мальчика странным взглядом.
В глазах Кристиана смешивались привязанность и страх, ибо в присутствии крестного ему всегда бывало немного не по себе, вроде как от игры водяного или взгляда змеи. У себя дома Кристиан тосковал по крестному, мечтал пойти к нему в гости; но в его доме, как нигде больше, он испытывал неприятное чувство, какое охватывает нас в тесной кладбищенской часовне или в большом лесу, где мы сбились с пути. При каждом посещении Кристиан получал от крестного две «селедочных чешуйки», как называют в народе маленькие тяжелые медные монетки, идущие по шесть штук за скиллинг (кстати, они тоже назывались скиллингами); по не это привлекало его; нет, его привлекали удивительные истории о непроглядных еловых чащах, о глетчерах, о водяных, троллях и великанах, а больше всего привлекала музыка. Скрипка на свой лад рассказывала такие же удивительные вещи, как те, что крестный выражал словами.
Впустив мальчика, норвежец тут же снова закрыл дверь. На стенах в комнате висели грубо намалеванные картины, особенно интересовавшие Кристиана, — это были пять частей из «Пляски смерти», раскрашенные рисунки по мотивам картин в церкви святой Марии в Любеке.
Никто не мог уклониться, всем пришлось танцевать, от Папы Римского и императора до младенца в люльке, который недоуменно пел:
О смерть, как мне это понять?
Ходить я не умею, а должен танцевать!
Кристиан посмотрел на картины; некоторые были повернуты к стене, и мальчик спросил почему.
— Это такая фигура в танце, — сказал крестный и повернул их лицом. — У них закружилась голова от пляски смерти. Ты долго сидел под дверью?
— Нет, совсем недолго! Ты играл, и я хотел послушать. Зато если бы я был в комнате, увидел бы пляску смерти, от которой у картин закружилась голова. Ведь ты сказал мне правду?
— Возьми их себе. — Крестный стал снимать со стены картины. — Скажешь отцу, что я их тебе подарил. Стекла и рамы я оставлю себе. Это красивые картины. Теперь ты любишь меня? Ведь я добрый? Скажи мне.
