Все-все-все и Мураками - [36]

Я потерла свои колени: действительно, весьма травматическая ситуация.

— Сильно разбила? — спросил Полюшко.

— Нормально разбила, очень хорошо разбила.

— Ты вчера, что ли, разбила? — это был первый вопрос, который Анжелка задала мне за последние два дня.

— Анжел, не отвлекайся, не думай обо мне, — язвительно проговорила я.

Витька молчал.

— Это я и так знал, — сказал Мураками, — ты лучше про пуговицы еще расскажи.

Витька посмотрел на него как на пустое место, встал, быстро выхватил бутылку из холодильника, моментально отхлебнул и, с достоинством удовлетворенного человека произнеся:

— Пошли вы на х… недомерки», — вышел из кухни.

Это было сказано емко, с чувством, по-русски. Анжелка переводить не стала.

Глава 19 Лев Толстой первым в России обратил внимание на морально-этическую сторону японской сказки (тема для сочинения)

Полюшко посидел с нами еще. Потом встал и сказал, что уходит, что у него дела и всякое такое.

Мне было интересно — куда, но я не спросила, не стала публично вопросы задавать. Я на него взглянула и по глазам поняла, что он придет ко мне. Не знаю, почему я это поняла, но так бывает. На интуитивном уровне.

Он действительно посмотрел на меня и сказал:

— До скорого.

Мы остались втроем. Анжелка сидела расстроенная. Я понимаю: конечно, из-за Витьки.

— Сейчас начнется, — сказала она, — и поедет, и покатится. Как я устала от всего этого. — И Мураками (по-английски): — Как бороться с такими недугами?

— Мне трудно тебе что-либо посоветовать. Я мало пью. Спортом занимаюсь. На природе много бываю.

— У тебя все правильно получается, все как надо…

— Не всегда так было. По-разному бывало. Но в последнее время все хорошо и у меня, и у Еко.

— Кто это — Еко?

— Моя жена.

— Я не знала, что ты женат… — у Анжелки голос даже задрожал.

— Я давно женат. Тебя, наверное, еще на свете не было, а я уже был женат.

Я это слушала и думала. Вот вам, бабушка, и Юрьев день, а мне-то казалось, что у них уже все… Вот тебе, размечталась, заботиться он будет о ней… Вот тебе и надежный гений. Вот тебе и раз, вот тебе и два. Анжелка-дура губу-то раскатала. У нее прямо как у меня с Гюнтером получилось. Только в более мягком варианте. Мураками ее не кидал и не трахал, он по-другому поступил — он своими идеями ее наповал сразил. Что, может быть, гораздо хуже и опаснее. Она ж совсем просто другая стала, она ж прямо как на крыльях.

Мне так жалко стало ее, беднягу, аж сердце защемило. Решила перевести беседу в другое русло, типа на философию и творчество.

— Скажи, Харуки, в своих романах ты описываешь тот свет с точки зрения промежуточного пространства, а дальше что?

— Дальше нет ничего.

— Но это неправильно и очень удручает.

— Ничего не удручает. Все так и есть, ты видела ход в подвале. Я описывал все совсем по-другому, но главное не в описании, а в принципе. Принципы — самое главное.

— Это беспринципный какой-то принцип получается.

— Это настоящая реальность.

— А тебе интересно проникнуть в этот ход и посмотреть?

— Может быть. Но не так это все просто. Как ты думаешь, зачем я создал образ не от мира сего странного старика Накаты, который понимал язык кошек и вообще природы?

— Чтоб в романе был хотя бы один человек, которому можно сочувствовать. Нельзя же читать роман и никому не сочувствовать?

— Нет, я не для этого его создал. Я хотел сказать, что только особенные люди-проводники могут соединять этот и тот свет.

— У меня на примете есть такой особенный человек, который еще к тому же сам желает туда попасть.

— Интересно и заманчиво, только времени у меня мало. Мне пора уезжать. Потом, это все — пройденный мною материал. Я увидел все, как есть, меня это убедило в моей правоте и творческой прозорливости. Другие идеи стучат уже в мою дверь.

Анжелка сидела как в воду опущенная. Ей как будто совсем это все было до фонаря.

— Прости, пожалуйста, что я к тебе пристаю, но в каком-то смысле для меня это очень важно. Для меня-то этот материал совершенно не пройденный, — опять обратилась я к Мураками.

— Что именно тебе непонятно?

— Мне все непонятно, просто с какой стороны на это ни посмотреть — ничего не понятно. И, что самое главное, мне становится совсем страшно и грустно, когда отсутствует надежда. В реальном мире мне ведь тоже слишком многое непонятно. И, представь себе, хотелось бы думать, что существует некая возможность компенсации, при определенных условиях, ко— нечно: сам должен и поработать, и постараться, и тянуться, и все прочее.

Ты знаешь, я много задумывалась над этим вопросом — и в жизни, и когда читала твои романы, которые мне, кстати, интересны и нравятся, и когда читала Ибсена «Пер Гюнт». Я, надо сказать, боялась всегда: а вдруг действительно все так, все несправедливо и решено в сером цвете. Но есть одно «но».

Только сейчас, буквально на днях, я поняла, как мне казалось раньше, совершенно непонятную и странную концепцию Пуговичника.

Это же и твоя идея — безликая масса, в состоянии которой находится человек после смерти, все это зависит от личности. Так вот, у Ибсена все-таки существует альтернатива, а у тебя — нет. Жить на том свете в страшном лесу для изгоев. Меня абсолютно не устраивает такая альтернатива.