Все впереди - [35]

На Разгуляе Зуев не стал выходить. Бриш ушел за Любой один. Зуев минут сорок сидел в машине, чувствуя себя словно в аквариуме. Все выходящие из подъезда, особенно женщины, внимательно его рассматривали. Наконец появились Люба и Бриш. Зуев ничего не стал спрашивать, молча пустил движок и оглянулся. Даже косвенный взгляд обнаружил бы следы недавних слез на ее белых от пудры крылышках носа.

Бриш назвал адрес, ехать было недалеко.

— Миша, может, вы сходите вдвоем со Славой? — заговорила Люба, когда Зуев остановился. — Я боюсь… опять только нарываться на оскорбления…

Оставив ее в машине, они вошли в подъезд. Поднялись на третий этаж. На звонок никто не ответил. Бриш взялся за ручку, дверь оказалась не запертой. Переглянувшись, они оба вошли в квартиру, по-видимому, она была однокомнатной.

— А, это вы… Вы? Конечно, вы! — Медведев сидел в кресле небритый и похудевший. — Бабушка ушла? Наверно, она ушла…

— Ты знаешь хоть, что случилось? — спросил Бриш скрипучим своим голосом.

— Знаю, дорогой, — Медведев глядел на него в упор и вроде бы улыбался.

Бриш продолжал:

— Основной контур сгорел полностью. Там уже лазают мальчики в акушерских перчатках.

— Чихал я на эту чертову мельницу! — закричал Медведев. — Ясно? Она все равно уже устарела! Ровно через полгода ее бы пришлось списать! Мне нисколько ее не жаль, мне жаль Грузя…

— Жену тебе тоже, видать, не жаль? Она сидит там, в машине.

— Еще неизвестно, чья это жена. Вот что я тебе доложу, дорогой Мишель!

— Димка, что ты несешь?

— Грузь! Мы все не годились ему в подметки. Два! Целых два старых пер… выехали на нем. Один прямо в лауреаты, другой в академики! Он бы… он бы выволок в членкоры еще столько же дураков! Этот младший научный сотрудник…

Медведев издал непонятный горловой звук, замер и, сидя в кресле с крепко сжатыми кулаками, зажмурился. Блеснули слезы.

— Идите отсюда вон… Оба! — прошептал он, и Бриш едва разобрал эти слова.

Внизу он уклонился от встречи с тревожным и вопросительным взглядом жены Медведева. Зуев сел за руль. Она ждала, держа дверцу машины открытой.

— Люба, тебе лучше туда не ходить, — сказал Бриш.

— Почему? Что он делает?

Бриш не ответил.

— Слава, довези меня до метро.

Она колебалась, все еще держа дверцу открытой. Зуев нажал на кнопку стартера. Дверца наконец хлопнула. На «Лермонтовской» Бриш, прежде чем выйти, сказал Зуеву:

— Во что бы то ни стало надо достать бюллетень. Иначе… Братцы, иначе я ни за что не ручаюсь.

— Он что, заболел? — вскинулась Люба.

— Он здоров как бык! Но он пьян как сапожник. И вообще, он просто медведь, если бросается такими женщинами. До свидания…

Бриш влился в толпу, но его долговязая фигура растворилась в этой толпе только у входа в метро. Люба прикладывала к глазам платок, когда Зуев остановился на Разгуляе.

— Проводи меня, Славик, — сказала она, сглатывая слезную горечь. Простота и беспомощность этой неожиданной просьбы вызвали в нем восторг и нежность. Он ничем не проявил своего небесного состояния, он только небрежно спросил:

— А нет у тебя там? Моей… как ее… супружницы.

— Нет, нет. Ты что, боишься своей жены? — она улыбнулась, хотя в синих ее глазах, он это ясно видел, было полно слёз. — Наташа на работе. Вечером она собиралась к маме на дачу. Ты когда уезжаешь?

— Осталось два дня.

Он шел за ней, отставая ровно на одну лестничную ступень.

— Надолго? — она уже искала ключи, близоруко перебирая содержимое сумочки.

— Да. Очень надолго.

— Что ж… — она открыла обитую массивную дверь. — Я хотела тебе что-то сказать. Постой… Все на свете перезабыла. Да. Я всегда вспоминаю тот подснежничек.

Он стоял совсем от нее близко, с насмешливой лаской смотрел на ее волосы, с трех сторон закрывающие не по-летнему белую шею, на сумочку, которую она держала, прижав к самым ключицам. Наконец он посмотрел и в ее лицо.

— Поцелуй меня, — отводя взгляд, тихо произнесла она.

Он осторожно положил свои ладони на ее мягкие, но почему-то холодные плечи. Все в нем радостно содрогнулось и все смешалось. Пальцы его сжимались нежно, осторожно и медленно, так же медленно его голова склонялась к белеющему словно бы сквозь водную толщу дорогому для него лицу. Он услышал восхитительный запах — какой-то давний и совершенно новый, истинно женский запах. И он приник к ее лицу, вернее к ее образу, выношенному в двух долгих походах, запечатленному в его снах и видениях. Вначале она занемела, немигающая и отрешенно-горькая, но через мгновение веки ее сузились, а зубы разжались. Она ответила на движения его губ всем ртом и затем вся приникла к нему.

— Мама!

Он отстранился от Любы, словно ударенный током. Девочка стояла у двери, не двигаясь, в неестественном, неловком для нее положении. И столько недоуменного, непосильного для нее горя копилось в этих распахнутых детских глазах!

Зуев, ничего не видя перед собой, бросился вниз по лестнице. Никогда, никогда не испытывал он такого всепоглощающего и унизительного стыда…

«Тварь… — промычал он сквозь сжатые зубы. — Я самая последняя тварь. Она тоже тварь. Нельзя, нельзя же было этого делать!»

И хотелось ему по-волчьи утробно на всю Москву взвыть: небритый пьяный Медведев… белки ее глаз и запах ее пота… по-взрослому трагические глаза потрясенной девочки. И он, Зуев, при этом! Капитан-лейтенант, которому снятся дамские сны. Неужели Иванов прав? О, Боже! Он, Зуев, давно плюнул на то, как ведет себя Наталья, но он терпел ее такой, принимал ее жизненный стиль потому, что в мире существовала Люба, другая женщина, не похожая на его, зуевскую, жену. Он прощал неверность своей жене и был готов нести этот крест, только бы знать, что есть и другие женщины, такие, как Люба. Но Люба тоже тварь…