Всё у тебя есть, беги давай! - [20]

Я была совсем маленькой, когда мама с моим настоящим родителем разошлись, но уже достаточно большой, чтобы ходить в детский сад.

Мотивацию отца я уже никогда не узна́ю, и, возможно, там была даже какая-то странная любовь. Но дальнейшие действия, как бы он их себе ни объяснял, – это банальная бессмысленная и бесчеловечная месть, разменной монетой которой становятся дети.

И я тоже стала инструментом пытки: он украл меня из сада, увез в другой город и оставил с незнакомыми людьми. Я даже с собакой так не поступаю. Меня искали всей родней и милицией несколько дней, а родитель вернулся в город. Так он обеспечивал себе алиби, а мне – психологическую травму, которая стерла с жесткого диска памяти все воспоминания о детстве. Почти все.

Не помню, сколько мне было лет. Мы пошли в гости, кругом незнакомые люди. Я закрыла глаза. Сидела за столом, отвечала на вопросы, я же послушная, но глаз не открывала, пока мы не вышли за порог. «Какая упертая девочка!» – удивлялись взрослые. «Какие же вы странные, взрослые!»

Интересно, как и когда мои мамы собирались рассказать мне правду. Ведь в восемнадцать в любом случае все тайное стало бы явным, что и произошло, не дожидаясь моего совершеннолетия.

В обрезках памяти это было примерно так.

Тебе тринадцать, и ты с мамой (которая бабушка) идешь на речку: лето, дача, каникулы. А по дороге просто встречаешь какого-то дяденьку. И бабушка бледнеет, хватает тебя за руку, приводит домой, сажает на стул и выкладывает все как есть. Показывает единственные оставшиеся доказательства: помятую свадебную фотографию и так тщательно скрываемое свидетельство о рождении.

И вдруг всё, что ты про себя знала и во что верила, оказывается неправдой.

От меня ждали, что я все пойму и всех прощу. И что буду достаточно взрослой в свои двенадцать лет, чтобы сделать вид, что ничего не изменилось. И я сделала.

Я почти не вспоминала дарителя моего прежнего отчества, который по нелепой случайности был единственным, кого я называла папой. И я даже согласилась встретиться с дарителем отчества настоящего. А был ли у меня выбор?

И вот тогда, пожалуй, в первый раз я не оправдала чьих-то ожиданий. «Почему ты не называешь меня папой?» – спрашивал он при нашей первой встрече. Но выдавить из себя вслух слово «папа» я просто не могла. Я вообще не могла говорить, вопреки всем его попыткам вытащить из меня хоть что-то. Я лишь могла свернуться в ежа на заднем сиденье автомобиля, где мне подарили джинсы и импортные кроссовки с барахолки.

Я продолжала стараться оправдать ожидания моих двух мам. Только периодически как будто кто-то вышибал землю у меня из-под ног, словно я попадала в воздушную яму, и меня начинало подташнивать в этой зоне турбулентности.

Зато ожидания учительницы балета, пророчащей мне светлое хореографическое будущее, я не оправдала. «Разбила» новенькие розовые пуанты, и никаких камбэков. А ведь я была феей пачек и пуантов, на «ты» со шпагатами во всех направлениях и умела держать форму и терпеть. Но как отрезало, и больше я не танцевала.

На четырнадцатый день рождения мне передали от «отчества» еще один подарок – золотые часы, вернее даже часики. Такие они были женские, на цепочке и с маленьким кровавым рубинчиком на пимпочке для завода, прямо крошечный символ кровных уз. Часики упорно спешили, будто знали, что времени осталось совсем немного.

Я никогда не спрашивала об Анатолии. Не потому что меня не интересовали подробности. Просто никто не умел об этом говорить, и тень неловкости и боли стояла за спиной всех участников той далекой драмы. А еще я шестым чувством знала, что мама, которая мама, с отчаянной надеждой ожидала, что я не стану ничего спрашивать.

Я окончила школу, как от меня ожидали, с медалью, которую так и не забрала – по не понятным никому и даже мне самой причинам. И поступила в институт, в который от меня ожидали, с ожидаемой же легкостью.

И когда я поступила, я узнала, что мой отец умер. Я не успела с ним познакомиться.

Хотя нет, с человеком, давшим мне жизнь и отчество, я все-таки познакомлюсь по-настоящему много лет спустя, во сне, после месяцев психотерапии.

В том сне я была уже не зашуганной девочкой, которая не могла оторваться от двери машины. Мы просто болтали, как болтают взрослые люди, не выясняя отношений. Так я метафизически прожила то, чего меня лишили в реальности.

Ну а тогда, на исходе августа, когда в воздухе витает призрак школьных лет и базаров, мне сообщили, что он умер от рака, пока я была на каникулах. Сообщили так же, как и то, что я Анатольевна: без предисловий, без подготовки, без пардонов. Смотрели и ждали: заплачу или?.. Я не заплакала.

«Хочу ли я, могу ли я, должна ли я плакать о совершенно не знакомом мне человеке просто потому, что я на физическую свою половину состою из таких же ДНК? – думала я в тот момент. – Хочу… но не о нем и не у них на глазах».

В середине сентября я сидела на лекции по философии. Верно спивающийся философ задал в аудиторию озабоченных отнюдь не философскими размышлениями первокурсников вопрос:

– Что реально?

Вопрос-импотент безвольно повис в воздухе, и философ не выдержал: