Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я - [10]

Я пошел ловить такси. Увидев свободную машину, я поднял руку, но… тут же ее опустил.

Испанский театр, равнодушный к великой новости, манил меня к себе.

Я сразу же подумал: «Знает ли она, что случилось? Когда она вошла, что шепнула ей билетерша, показывая ряд и место? А может быть, смотря на сцене «Смерть коммивояжера», она не замечала ничего вокруг? Я подумал, что в этот миг Вилли Ломен, наверное, уже рассказывает своей жене о неполадках с автомобилем или, быть может, ругает Бифа. Бедняга Биф…

Я приблизился к каменной громаде театра. Он был похож на бункер. Все двери закрыты. Я направился к афише, где мелким шрифтом были указаны исполнители и продолжительность спектакля. В театре никогда нельзя сказать наверняка, когда закончится спектакль, но на афише значилось: «Около двух часов». Я подумал, что в течение этих двух часов она будет погружена в перипетии смерти путешествующего торговца, не подозревая о прибытии путешественника с другой планеты, которое, возможно, положит конец той нашей жизни, какой мы ее знаем.

— Так вам нужно такси или нет?

Таксист, от которого я спрятал руку, заметил меня, притормозил и жадно на меня смотрел. Краем глаза я заметил, что он уже включил счетчик. Мне никогда не нравились таксисты. Я им не доверяю. Моя мать часто ездила на такси и говорила, что у нее нет другого выбора: «Таксисты это как члены семьи. Вроде свекрови или дяди. Понимаешь, что они могут тебе напакостить, но испытываешь к ним привязанность».

— Если не нужно, не поднимайте руку.

Смертельно не хотелось к нему садиться, но на этой площади всегда либо полно такси, либо нет ни одного. Мне не хотелось рисковать.

Я медленно забрался в такси, продолжая прислушиваться к могучему дыханию театра, к тому звуку, который вроде бы неуловим, но полон напряженной мощи. Он присутствует почти во всех театрах. Очень слабый звук, который складывается из театральных постановок, шепота зрителей и плавных движений машинистов сцены.

Это звук моего детства, ведь я вырос в многочисленных театрах сотен стран. Моя мать была женщиной театра. Она убила бы меня за эти слова, потому что была женщиной танца.

— Куда?

— В Торрехон. Блок Е.

— Серьезно?

Я почувствовал, как сердце таксиста затрепетало в такт таксометру. Он возликовал всем своим существом. Возможно, когда он прикинул, сколько заработает, у него даже возникла эрекция. За поездку в Торрехон можно было содрать с меня кучу денег.

— Серьезно. И если не возражаете, выключите кондиционер, я опущу окна.

Он беспрекословно повиновался. Такси рванулось с места, оставив позади площадь и поразившую меня девушку.

Я закрыл глаза, притворившись, что устал, чтобы таксист не приставал с разговорами. Первые пять минут задают тон всей поездке. Я чувствовал, что он смотрит на меня в зеркальце заднего вида. Потом он включил радио и забыл обо мне.

Я посидел еще немного с закрытыми глазами, думая о том, что вскоре мне предстоит встретиться «лицом к лицу» с инопланетянином, из-за которого поднялся весь этот переполох.

6 ТАНЕЦ ПИЩЕВОДА

Постепенно, километр за километром, я все шире открывал глаза. Впервые после смерти матери я вышел из дому. Банк не в счет, он находится в моем вестибюле.

На улице все было как обычно. Люди шли, не разбирая дороги, машины нервно проносились мимо, тайная ночная жизнь шла своим чередом.

Кто должен умереть, чтобы мир остановился и мы отказались от своих привычек? Кем должен быть этот человек, чтобы что-то изменилось у нас внутри?

Пока мы лавировали в густом потоке машин, обычном для воскресных четырех утра, я вспоминал о жизни с моей матерью.

Она всегда хотела, чтобы я занимался творчеством. И хотя никогда не произносила этих слов, я знал, что она об этом думала.

Поначалу она решила приобщить меня к танцу. Мне всегда нравилось смотреть, как балерины и танцовщики воплощают ее замысел. Она была к ним очень требовательна, не считала своими детьми или хотя бы друзьями. По-моему, они были просто инструментами для достижения ее цели. Ножами и вилками, приближавшими изысканное лакомство ко рту.

Как вам объяснить, что представляли собой ее танцы… Это были необычные постановки, полные жизни и света. Она ненавидела все классическое. И в танце, и в жизни.

— Что такое танец? — спросил я ее холодной зимой в Познани, когда температура не превышала минус пяти.

— Маркос, у тебя есть время выслушать ответ? — спросила она меня ледяным тоном.

Она считала, что в свои четырнадцать лет я не смогу понять те вещи, которые она считала взрослыми, и мне то и дело приходилось выслушивать этот ненавистный ответ. Мне было очень неприятно. Она заставила меня почувствовать себя несмышленым ребенком, которому рано интересоваться подобными вещами.

— Да, конечно, — оскорбленно ответил я.

— Танец — это способ выразить чувства нашего пищевода, — изрекла она.

Как вы понимаете, я ничего не понял.

Изложу вам предысторию. Моя мать думала, что роль сердца в жизни человека незаслуженно преувеличена. Любовь, страсть, страдания приписываются исключительно этому маленькому красному органу. И это очень ее удручало.

И вот она решила — не знаю когда, кажется, еще до моего рождения, — что именно пищевод особенно важен для искусства. Она считала, что танец воплощает его жизненную силу, живопись — его цвета, кино — движение, а театр — язык.