Все там же, на Севере? - [2]

Вспомнила: вчера, когда еще не было этого звонка, а было только все остальное, от чего она раз в день устраивала самой себе один большой плач и несколько маленьких, пришла соседка Вера. Говорить с ней, собственно, было не о чем. Чуть-чуть — о тряпках, слегка — о дорогом рынке, ну и, как водится, — о детях. И Вера принялась рассказывать, как у ее двоюродной сестры полгода назад умерла дочь, пятнадцати лет. Вышла от подруги на улицу и упала. Сердечная недостаточность. Вера начала подробно описывать то, что было с матерью, не опуская душераздирающих подробностей.

— Замолчи, Вера, прошу тебя, — глухо простонала Наталья. Кроме душащих слез, был душащий стыд. Они переплелись между собой и жестко сдавили горло — так, что даже рыданиям было не прорваться.

Она закрыла за соседкой дверь и прислонилась лбом к ее прохладной поверхности. Замерла. Застыла. Вот это — горе. А она…

— Господи, да если с Олькой что — разве выживу, разве смогу?

«Выживу — не выживу». И Ему — так же, всегда: «Я без тебя не выживу!»

Сколько раз за эти полтора года приходила мысль — не жить. Невропатологу, к которому все-таки пришлось обращаться (психотерапевта у них в гарнизоне не было), она так и сказала — «мания самоубийства». Хотя «мания» — это, наверное, как-нибудь по-другому, когда знаешь, как это сделать, видишь это вполне реально. А она — не видела. Даже когда в голове звучало слово «повеситься», она не могла представить ни веревки, ни стула, ни тем более своего качающегося тела. Невропатолог выписал какой-то антидепрессант. Наталья исправно пила маленькие розовые таблетки, от которых «не жить» хотелось еще сильнее. Вместе с тем она твердо знала, что никогда ничего с собой не сделает. Не сможет. И проклинала себя за то, что родила дочь, из-за которой должна теперь неизвестно зачем тянуть эту лямку, и ужасно сердилась на маму, которая не будет слишком сильно рыдать у гроба, а просто будет повторять, когда приблизится час выноса: «Ну куда же, ну куда же, куда?» Именно так было, когда хоронили отца. И Наталья тогда плакала уже не над ним, а над мамой, потому что боялась, что та сходит с ума.

В одну из ночей, наполненных, как всегда, мыслями о невозможности своего существования, Наталья, поворочавшись и решив не мешать спать мужу, когда-то любимому, а теперь только любящему, тихо выползла из-под одеяла и вышла посидеть на кухне со своим горем. В голове у нее возникло тогда несколько фраз, которые она сразу же окрестила белыми стихами. И записала, разумеется. Она всегда записывала то, что казалось ей значительным. Это — было значительно. А может быть, просто красиво. Наталье захотелось прочитать то, что было тогда написано. Она слезла с дивана, как слезают с чего-нибудь высокого, некрасиво и неловко. Подумала об этом. Ну и пусть. Никто не видит. Вытащила из серванта целлофановый пакет («архив любви» — как с некоторых пор, а точнее, с сегодняшнего утра, вертелось в голове). Там были две общие тетради, которые Он исписал, когда она была в прошлом году в отпуске, десятка четыре писем, программка спектакля, который они смотрели в Североморске, куда вместе ездили в командировку. И мятая бумажная салфетка тоже была там.

Тогда, на кухне, ей попался только простой карандаш, но она и им сумела написать довольно красиво. И все вместе: эта мятая салфетка и эти чуть-чуть уже стершиеся карандашные строчки — выглядело небрежно-мило, что не совсем вязалось с тоном написанного.

В минуты, когда одна,

Когда сжимается сердце

От невозможности помочь

Всем, кому плохо, одиноко,

Кто унижен,

Когда сжимается сердце

Оттого, что твоя дочь, твоя кровиночка.

Может быть кем-то когда-то

Жестоко обижена — и ты не в силах уберечь

ее от этого, —

Понимаешь, что ты совершила преступление,

Родив ребенка на эти муки,

Которые называются жизнью.

Однако никогда не приходит в голову

Обвинить в этом свою мать,

Хотя так часто хочется расстаться с жизнью.

И знаешь, что могла бы сделать это без труда, —

И только твой рожденный уже ребенок

Держит тебя.

Что это, Господи? Зачем это все, Господи?

Наталья внимательно перечитала написанное два раза подряд и подумала, как здорово у нее получилось. Ну а что? Ну была бы это не она — а Тургенев (почему Тургенев, у которого были не белые стихи, а стихи в прозе, — она не задумалась). И все бы восхищались. А поскольку строчки принадлежат ей, никому не известной Наталье, то и ценности никакой не имеют. Несправедливо как.

Хотя, если честно, она никому не рискнула бы показать эту мятую салфетку. Ни тогда, ни сейчас. Хотя очень хотелось. Все: и красивая, импульсивная Светка, и разумная Галка, и Вероника, невозможная интеллектуалка, которую она боготворила и побаивалась, и даже Он, кто любил все, что от нее исходило, — все они заподозрили бы ее в чем-то таком, чему она затруднялась дать название. Они бы подумали, что она кокетничает и привирает. Это было не так. А они бы все равно подумали.

Наталья положила мятую салфетку в пакет и вытащила из него общую тетрадь: дневник номер один. Ей захотелось почитать и повспоминать.

Вспомнить было что. Например, как они первый раз встретились. Наталья, услышав по радио, что Дому офицеров нужен культорганизатор, помчалась туда сломя голову. Она окончила режиссерский факультет института культуры и страстно рвалась на работу. Ее, то есть работы, не было. И Наталья тосковала и часто потихоньку от мужа плакала. Жалея себя, она думала о том, что роль жены подводника, конечно, довольно эффектна, но она, Наталья, создана для другой. И эта другая ей часто снилась ночами. Огромный зал, сцена, идет репетиция концерта или какого-то массового действа. Наталья, сидя в зале, отдает распоряжения. Ее не устраивает то темпоритм, то освещение, то музыка. И все-все зависит от нее, поэтому она часто вскакивает, бежит на сцену, размахивая руками и объясняя что-то на ходу. Наталья просыпалась и снова плакала. От нереализованности.