Все страсти мегаполиса - [56]

Она тряхнула головой. Это воспоминание пришло сейчас совсем некстати и вызвало непонятную растерянность.

– Ну и как, нашли что-нибудь? – поспешила она спросить.

– Нашли. – Отец улыбнулся коротко и радостно, как будто речь шла о каком-то очень важном для его сердца событии; да так оно ведь и было. – Китайские лаковые шкатулки. Им две тысячи лет.

Он бросил на Соню быстрый взгляд, и она поняла, что он ожидает, чтобы она что-нибудь об этих шкатулках спросила. А ей и самой хотелось спросить.

– Как же они в Крым попали? – удивилась она.

– По Великому шелковому пути. Как они уцелели, вот это чудо! Они же деревянные, а органика столько времени вообще не сохраняется. От одной шкатулки только лак остался, – вспомнил он. – Дерево истлело, а рисунок жил. И в руках у меня рассыпался.

– Тебе жалко было?

– Я знал, что его не сохранить. Но все равно, конечно, жалел. А те две, что не рассыпались, мы в Японию на реставрацию отправили.

– Хорошо, – улыбнулась Соня. И тут же тень легла на ее лицо. – Я не знаю, что мне делать, папа, – сказала она.

– Я боюсь тебе советовать. – Он ответил не сразу. – Понятно же, чужую беду руками разведу... Но у тебя все-таки, мне кажется, не беда. Просто растерянность. Это даже хорошо, Сонечка.

– Что хорошо? – не поняла она. – Растерянность?

– Ну, может, я неправильно выразился. Может, надо назвать это не растерянностью, а сомнением или еще как-нибудь. Но все равно это лучше, чем уверенность в каждом своем шаге. К людям, которые ни в чем не сомневаются, особенно в молодости, стоит отнестись с осторожностью. А к расставанию с такими людьми – без сожаления.

«Может, он про Петьку знает? И про Аллу Андреевну? Но откуда?» – подумала Соня.

Отцовская проницательность показалась ей пугающей.

– И не надо никому ничего доказывать. Даже себе, – сказал он. – Есть вещи поважнее, чем петушиный задор доказательств.

– Какие? – спросила Соня.

– Простые вещи.

Что он имеет в виду, отец уточнять не стал.

«Любовь, предательство... Простые вещи», – ни с того ни с сего вспыло у Сони в памяти.

Но где слышала эти слова, вспомнить она не смогла.

Они с отцом уже стояли под заледеневшими ветками магнолии. В детстве Соня любила ее белые длинные цветы, и ей было жалко, что их нельзя поставить в вазу, потому что от их запаха разболится голова. А отец говорил ей тогда, что зимой цветы магнолии перестают быть ядовитыми.

– Но зимой же их нету! – удивлялась маленькая Соня.

– Есть, – с серьезной тайной в голосе говорил он. – Только они становятся невидимыми. Они становятся прозрачными, как лед.

– Но их же все равно нельзя домой принести, – рассудительно возражала Соня.

– Ну и что? – улыбался отец. – Не все в жизни можно потрогать рукой. Самое главное как раз и нельзя.

В детстве Соня этого не понимала. И когда выросла, и когда отец уже ушел от них, не понимала тоже. Во всяком случае, теперь ей казалось именно так.

«Потому что теперь – понимаю, – с удивлением подумала она. – Но почему именно теперь?»

Разобраться в этом она не успела.

– Пойду, – сказал отец. – Спасибо тебе.

– За что? – улыбнулась Соня.

– Я очень хотел тебя увидеть.

Он не стал объяснять дальше, но она поняла и так. Он боялся, что она не захочет с ним разговаривать, как не хотела этого до сих пор, и был ей благодарен за то, что теперь это изменилось.

– Мы же с тобой сегодня случайно встретились, – сказала она. – Я ведь и не знала, что в театр пойду.

– Ну, случайного ничего не бывает. Не грусти, Сонечка, все наладится. Будь внимательнее.

Отец наклонился и быстро поцеловал Соню в висок. Губы у него были сухие и теплые, несмотря на мороз. Как в ее детстве. Только в ее детстве он советовал ей быть смелее, а теперь вот внимательнее. Но к чему – внимательнее? Если бы знать!

Глава 9

Разыскать Ирину Чарскую Соня собралась только к концу недели. Она думала даже, что и гастроли, может, уже закончились. Но оказалось, что театр со смешным названием «Прошлое – настоящее» даст в Ялте еще один спектакль, прежде чем переедет в Севастополь.

Об этом Соня узнала из маленькой афишки перед Театром Чехова, помещение которого арендовалось под гастроли.

Ирина обрадовалась так, будто Соня была ее родственницей.

– Вы даже не представляете, что для меня сделали! – глядя на Соню, восклицала она.

Из-за линз зрачки ее казались большими и таинственно темнели в зеленой радужке.

– Почему же, представляю, – улыбнулась Соня. – Помогла вам увериться в своих силах, больше ничего.

– Это очень много!

– Немало. Но ничего такого, за что надо так уж сильно благодарить. Если сил нет, то и уверяться ведь не в чем. Так что все главное вы сделали сами.

– Вы настоящая художница, Соня, – покачала головой Ирина. – Что вы заканчивали?

– Ничего, – пожала плечами Соня. – Вернее, истфак.

Она вспомнила, как сказала тому странному человеку на набережной: «По-моему, про очень многие вещи зря говорят, что им будто бы надо учиться. А на самом деле...» А он засмеялся и сказал, что она наивна в своем прагматизме – так, кажется. Наивна! Дура она тогда была, вот и все. И что же «на самом деле», не знала теперь совершенно.

– Значит, у вас природные способности. Извините, что я так говорю, – спохватилась Ирина. – Будто бы свысока. Хотя сама ни в чем ничего не понимаю, и в себе особенно. Так, чувствую что-то, и только. Я ведь вас потом искала, – улыбнулась она. – Хотела пригласить на спектакль. А мне в парикмахерской сказали, что вы уволились. Как все-таки удивительно, что я вас здесь встретила! Какая-то удивительная случайность...