Все страсти мегаполиса - [55]

– Почему ты вернулась, Соня? – спросил отец.

За время, прошедшее после возвращения из Москвы, она слышала этот вопрос, наверное, раз сто от разных людей. И никому из этих людей, от мамы до мастериц в парикмахерской, не могла на него ответить. Да что там, она даже себе самой не могла на него ответить. Ей невыносимо было на него отвечать.

– Я ей не пригодилась, – сказала Соня. И уточнила: – Москве.

Впервые она сказала об этом так просто и точно.

– Я понял, кому, – улыбнулся отец. – Но почему ты так решила?

– Она мне это показала. Всей собой. Понимаешь?

– Да. И все-таки я думаю, что ты могла ошибиться.

– Нет, папа. Я и хотела бы ошибиться. Но это было слишком понятно.

И тут она почувствовала, что глаза ее наполняются слезами. Свет фонарей снова заиграл перед нею, заблестели ледяные огоньки, от их блеска защипало в носу... Соня судорожно всхлипнула.

Она не плакала так давно, что могла бы теперь даже испугаться. И наверняка испугалась бы, если бы заплакала в одиночестве или при ком-нибудь... При ком-нибудь, кроме отца.

Она давно забыла то чувство, которое было связано с ним, только с ним, – заставила себя забыть. То чувство не просто близости, но совершенного, полного соединения с человеком, который все равно что ты сама, но вместе с тем отделен от тебя пространством возраста, ума – большой жизни, и потому может понимать тебя так, как не можешь понимать себя ты сама.

Отец сжал ее пальцы. Соня поняла, что он хочет обнять ее, прижать к плечу ее голову. Как в детстве, когда она плакала и он брал ее на руки, чтобы утешить. Хочет – и не решается. Того, что их разделило, им обоим было не перечеркнуть.

– Не плачь, маленькая, – по-прежнему шагая рядом с Соней, сказал отец. – Ты наверняка ошиблась. Она другое тебе сказала.

– Другое? – Соня всхлипнула последний раз и снизу заглянула отцу в глаза. – А что?

– Что ты должна быть внимательнее. И упрямее.

– Я и так упрямая, ты же знаешь. – Соня вытерла слезы. – Но, пап, там мне мое упрямство как-то даже и не понадобилось. У меня все и без него получалось. Но это было неважно.

Она знала, что говорит смутно и неясно. Но знала при этом и то, что отец ее понимает.

– Не только упрямее. Еще – внимательнее, – повторил он. – У тебя же всегда так, решишь для себя что-нибудь и всего, что в твое решение не вписывается, уже не замечаешь.

Конечно, отец говорил о ее жизни в Москве. Но Соне показалось, что он думает сейчас о другом – о ее отношении к нему после его женитьбы. Обсуждать с ним это не хотелось. Соня нахмурилась и замолчала.

Они уже дошли до Врангелевской башни. Соня стала называть так старую башню с часами, стоящую неподалеку от дома, после того как еще в детстве отец рассказал ей, что там находился командный пункт генерала Врангеля, главнокомандующего белой армии в Крыму. Отец тогда часто бывал в отъезде, в какой-нибудь очередной экспедиции, и у него оставалось мало времени на разговоры и рассказы. Но Соня совсем не обижалась на него за это. И все его рассказы запоминала на всю жизнь.

Отец искоса взглянул на нее и, конечно, сразу заметил ее насупленный вид. И улыбнулся.

– Вот уже и рассердилась, – сказал он. – Так стараешься сердиться! Как подросток, ей-богу.

Он по-прежнему видел ее насквозь! Соня перестала дуться и рассмеялась.

– Как ты живешь, папа? – спросила она. И поспешно добавила: – Как твоя работа?

Ей не хотелось, чтобы он рассказывал о своей семейной жизни с Олей и ее маленьким сыном от первого брака. Хотя едва ли он стал бы об этом рассказывать: отец с самого начала знал, как Соня относится к тому, что с ним произошло.

– Работа как всегда, – ответил он.

– Как всегда – значит, интересно?

– Да.

– И где ты в этот сезон был?

Отец не был романтиком. Глупо и неестественно было бы питать в себе щенячий романтизм в пятьдесят лет, а в нем и смолоду естественность была главным качеством. И как он при таком вот полном отсутствии восторженности сохранял в себе постоянный интерес к работе, которой занимался ведь тоже смолоду, чуть не с детства, – этого Соня не понимала. Ей казалось, что отношение к такому роду деятельности, как археология, может держаться либо на восторженности, либо на рутине. Но у отца это явно было иначе, и на чем оно все же держится в нем, понять было невозможно.

– На Усть-Альме.

Когда Соня была маленькая, он брал ее с собой на раскопки. И в Усть-Альминский некрополь тоже. Он знал Крым лучше, чем Соня знала свой двор на Садовой и даже свою комнату, знал все его горы, плато, дворцы, парки, бухты – знал о них такое, чего, кроме него, не знал никто. И это нравилось Соне так, что дыхание занималось и сердце замирало! Она представляла, как папа найдет в крымских пещерах какие-нибудь загадочные клады, и представляла, как он будет сражаться с коварными разбойниками, которые эти клады захотят отнять, и гордилась тем, что папа никаких разбойников, конечно, не испугается... Он в самом деле ничего не боялся и Соню этому научил. Он многому ее научил, может, самому главному из того, что она вообще умела в жизни. Когда он ушел от них с мамой, Соня думала, что не будет больше жить.

Она вдруг вспомнила, как еще в ту пору, когда она ездила с отцом в экспедиции, ее удивляло, как он разговаривает с этой беленькой девочкой, с этой Олей из поселка Рыбачье – как светятся у него при этом глаза, меняется голос... И как Оля слушает его, глядя только ему в лицо, не отвлекаясь, кажется, даже на то, чтобы дышать, не то что на какое-нибудь обыденное дело – обед приготовить, что ли, и как расспрашивает его с живым интересом в голосе, и он отвечает, улыбаясь... Соня чувствовала тогда острые уколы ревности и вместе с тем взгляда не могла отвести от отцовских глаз и от светящегося Олиного лица.