Все страсти мегаполиса - [44]

Воспоминание об отце было для нее непростым с тех самых пор, как он ушел от них с мамой. Но сейчас, посреди этого сияющего весенней зеленью московского бульвара, оно показалось Соне особенно тревожным. Здесь, в Москве, появилась в ее мыслях об отце какая-то новая, ускользающая неясность, но какая именно, понять она не могла.

– Ты меня не слушаешь? – обиженно спросил Петя.

– Нет, почему? – Соня вздрогнула. Она в самом деле не слушала его и уловила только вот эту интонацию обиды. – Просто я думаю.

– О чем? – с такой же капризной настойчивостью спросил он.

– О том, что у твоего начальника жена совершенно себя не знает.

Соня просто выбрала первую попавшуюся мысль из тех, которые приходили ей в голову за сегодняшний вечер. Приходили и, не задерживаясь, за ненадобностью исчезали.

Петю ее слова удивили.

– Как это себя не знает? – с недоумением спросил он.

– У нее такая внешность, которую теперь редко встретишь. Такой, может, и совсем теперь не бывает, – объяснила Соня. «Если бы мне такую!» – подумала она при этом. – А она со своей внешностью обходится так, будто она у нее самая обыкновенная.

– Все равно не понимаю.

– Ну, вот ее бы немножко по-другому накрасить, и она бы как артистка двадцатых годов была.

– Нашла о чем думать! – недовольно поморщился Петя. – Все-таки знаешь, Сонь, эта твоя парикмахерская... Ты ведь умная девушка, неужели не можешь найти себе что-нибудь поинтереснее?

– Мне интересно работать в парикмахерской, – отрезала Соня.

Главное, это было чистой правдой. После всех мечтаний и метаний оказалось, что ничего интереснее этого занятия в ее жизни-то и не было...

– Но можно ведь учиться, – не унимался Петя.

– Институт я уже закончила.

– Тоже мне, институт! – фыркнул он.

– Какой есть, – сердито сказала Соня.

Но на самом-то деле не очень она и рассердилась. Какой под руку попался, такой и закончила, это ведь правда, на что обижаться? Просто ей не хотелось объяснять Пете, в каком странном состоянии она находится с тех самых пор, как оказалась в Москве.

Это было состояние абсолютной внутренней неопределенности. Оно не имело никаких разумных объяснений, потому что появилось в то время, когда Соня поняла, что никакая она не актриса, и когда ей попросту негде было жить, но не прекратилось и в то время, когда она перестала думать об отвлеченных вещах, а быт ее приобрел вполне определенные черты.

Может, Петя хотел сказать еще что-нибудь, но они уже свернули на Сивцев Вражек и подошли к дому.

Алла Андреевна читала, сидя в кресле в гостиной.

– Ну как юбилей? – спросила она, поднимая голову от журнала. Соня разглядела, что журнал тот самый, французский, который принесла недавно подруга. – Стерлядь давали?

– Ага, – кивнул Петя.

– У Ефанова на юбилее фаршированные осетры были, – вспомнила Алла Андреевна.

– Чем фаршированные? – заинтересовался Петя.

– Сами собой. В общем, вы не голодные. Прекрасно! А то я не готовила. Зачиталась, – улыбнулась Алла Андреевна. – Я ведь раньше с французского переводила, – объяснила она Соне. – С детства у меня мечта была – Париж...

Улыбка у нее получилась необычная, совсем ей не свойственная. И голос прозвучал не с резкой насмешливостью, как всегда, а задумчиво и почему-то печально.

– А я не знала, что вы с французского переводили, – невпопад проговорила Соня.

«А что я про нее вообще знала?» – подумала она при этом.

Ну да, она знала, что Алла Андреевна хорошо воспитана, но при этом до бесцеремонности прямолинейна – без всякой необходимости может вогнать человека в краску каким-нибудь язвительным замечанием.

Что интересуется множеством житейских мелочей, которые не имеют к ней никакого очевидного отношения: узнав, например, что сосед поменял машину, обязательно расспросит Петю, где эта машина куплена, за сколько, в кредит или за наличные, в какой мастерской будет обслуживаться, и прочее тому подобное, – но при этом может совершенно отключиться от внешней жизни, если попадется интересный перевод, и в таком случае не заинтересуется даже тем, что собирается есть на завтрак, обед и ужин ее единственный сын.

Что всегда говорит о деньгах с такой задумчивой печалью и так подчеркивает их нехватку, будто у нее в кармане последние десять рублей, но при этом ни на секунду не задумается, купить или не купить новую посудомоечную машину, если испортилась старая.

И все эти сведения Соня до сих пор считала для себя достаточными. Но сейчас, услышав непривычные интонации в голосе Аллы Андреевны, она подумала, что не знает о ней ничего.

Удивительно было и то, что на глупые Сонины слова та не ответила, по своему обыкновению, какой-нибудь колкостью.

– И не только переводила, – сказала Алла Андреевна, – а очень себе близкой Францию чувствовала. Да и сейчас то же чувствую. Сейчас, может быть, даже в большей мере.

– Почему? – спросила Соня.

Петя ушел к себе в комнату, а она села на диван, попадающий в тот же световой круг от торшера, в котором стояло и кресло Аллы Андреевны.

Все лампы в этом доме были старинные – и та люстра синего стекла, что висела в Петиной комнате, и этот, на резной бронзовой ножке, торшер с зеленым абажуром, и настольная лампа с основанием из какого-то сиреневого камня, которая стояла в кабинете. Но, в отличие от чайного фарфора и столового серебра, они не принадлежали предкам Дурново. Все эти лампы вообще неизвестно кому принадлежали – Алла Андреевна принесла их с помойки лет сорок назад. Тогда, объяснил Соне Петя, многие обновляли мебель и выбрасывали устаревшие вещи, оставшиеся в коммуналках с дореволюционных еще времен, – и тяжелую мебель карельской березы, и допотопные люстры и торшеры, с которых замучаешься пыль стирать. Аллочке Дурново было тогда пятнадцать лет, но она догадалась, что люстре синего кобальтового стекла не место на помойке. И догадалась, как теперь выяснилось, правильно: точно такую люстру, как в комнате у Пети, она обнаружила потом в Екатерининском дворце, когда ездила в Царское Село со знакомыми американцами...