Все страсти мегаполиса - [46]

Даже самые простые из москвичек – продавщицы, официантки, портнихи – были словно бы сообразительнее, чем те женщины, к которым Соня привыкла с детства. Может, не умнее, но как-то точнее в применении своего ума. Он у них быстрый был, ум. И еще – они относились к своему уму так же практично, как к своему времени, и не тратили его зря. Среди них было, например, гораздо меньше любительниц пустой болтовни, чем в Ялте. Стоя с ножницами за креслом, Соня редко слышала привычные по ялтинской парикмахерской рассказы о том, как сидящая в кресле дамочка нажала утром на кнопку будильника, потом поспала еще четырнадцать минут, потом все же встала, умылась, сварила себе кофе... И почти не вели подобных разговоров сами мастерицы.

Она не сразу и осознала, что всего этого не слышит; как-то уверилась уже, что люди просто не могут без пустопорожних разговоров. А когда осознала, то так удивилась, что даже поделилась своим наблюдением с Катей, работавшей за соседним креслом. Эта Катя казалась ей не то чтобы душевно близкой – Соня вообще сомневалась, что найдет когда-нибудь в ком-нибудь душевную близость, да и не искала, – но неглупой и доброжелательной.

– А зачем? – пожала плечами Катя.

– Что – зачем? – не поняла Соня.

– Зачем болтать о том, от чего толку нет? Иногда, конечно, хочется просто так языком почесать, да хоть и посплетничать, живые же люди. Но на то подружки есть. А на посторонних людей просто так силы тратить... Вот если б они мне за болтологию платили!

Катя рассмеялась. Соня не стала больше ни о чем ее расспрашивать. Все и так было ясно, и не только ясно было, но и казалось правильным. Как странно! Ведь и года нет, как она в Москве, а ей уже кажется правильной вот эта жесткая московская практичность...

В понедельник клиентов было мало, и, когда в дверях женского зала возникла какая-то нескладная фигурка, оживились все мастера. Кроме Сони – она в этот момент вспоминала вчерашний разговор с Аллой Андреевной, и тихий свет торшера под зеленым абажуром, и такую же тихую доверительность интонаций, – а потому ей было не до клиентов, и она посмотрела на вошедшую лишь краем глаза.

Но та, обведя зал рассеянным взглядом, подошла именно к Соне.

– Вы сумеете сделать мне прическу? – спросила девушка.

Голос ее звучал медленно и нервно одновременно.

– Попробую, – взглянув на нее уже с некоторым интересом, ответила Соня. – А что, очень сложная прическа?

– Не знаю... – Теперь голос стал как туман на ветру; слова разлетались мгновенно. – Может быть, и несложная. Но я не представляю, как ее делают.

– Вам и не надо представлять. Вы только опишите, как она выглядит, а я...

– Вот так. – Не дослушав Соню, странная девушка достала из сумочки книжку и открыла ее на заложенной странице. – Как на этой фотографии.

Фотография, воспроизведенная на черно-белой глянцевой вклейке, была сделана, наверное, лет сто назад. Нет, не сто, поменьше – Соня увидела под нею подпись: «1928 год». На фотографии была в полупрофиль снята женщина лет двадцати пяти. Голова ее была чуть склонена к плечу, глаза полуприкрыты. Светлые волосы выбивались из-под маленькой круглой шляпки-таблетки и лежали на щеке мелкими волнами.

– Это невозможно? – со вздохом спросила клиентка.

– Почему невозможно? – пожала плечами Соня. – Прическа не очень сложная.

– Нет, я о другом... Невозможно, чтобы я хоть чуть-чуть была на нее похожа?

Девушка смотрела на Соню с робкой надеждой. На носу у нее сидели очки с большими, миндалевидной формы стеклами. Наверное, она думала, что от такой формы стекол ее глаза выглядят выразительнее, но из-за очков нос, да и все лицо казались какими-то придавленными, непропорциональными.

И все-таки в этом неправильном, непонятной формы лице чувствовалась скрытая выразительность. Правда, скрыта она была так глубоко, что ее почти невозможно было разглядеть, но даже в таком виде эта внутренняя выразительность делала лицо современной нескладной девушки похожим на правильное, прекрасное лицо женщины из 1928 года. В чем состоит сходство, Соня затруднилась бы объяснить, никаких внешних его примет не было. Но она видела его так ясно, как будто именно эта, глядящая на нее с робким ожиданием клиентка была изображена на старой черно-белой фотографии.

– Это возможно, – сказала Соня. – Но дело не только в прическе.

– Я понимаю, – грустно кивнула девушка. – Она очень красивая.

– Просто та женщина дала себе проявиться, – улыбнулась Соня. – А вы себе не даете.

– Что это значит? – Она посмотрела на Соню изумленно.

– Я не могу словами объяснить. Если хотите, сделаю, чтобы... В общем, чтобы все у вас проявилось.

– Хочу! – Ее лицо просияло. – Но я не думала, что это возможно.

«Конечно, возможно!» – хотела сказать Соня.

Но не стала больше ничего говорить. Она уже чувствовала в груди радостный холодок, который так любила. Это был холодок чего-то нового, необычного – счастья. Она видела, что отражающаяся перед нею в зеркале девушка никого не копирует в своей странности, что именно эта ее странность, этот нервный надлом жестов и тона и составляет ее своеобразие, совершенно ею не осознанное. И Соне хотелось, чтобы в прическе, в рисунке губ и глаз это своеобразие стало таким же очевидным, каким было оно в облике холодноватой аристократичной красавицы на фотографии.