Все стихи - [3]

Но как мое,

      мое владенье,

в текучих отблесках огня

всходило смутное виденье

и наплывало на меня.

Я видел —

      спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина

      из полумрака

глазами зыбкими глядит.

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Был я столько раз так больно ранен …

Д. Г.

Был я столько раз так больно ранен,

добираясь до дому ползком,

но не только злобой протаранен —

можно ранить даже лепестком.

Ранил я и сам — совсем невольно

нежностью небрежной на ходу,

а кому-то после было больно,

словно босиком ходить по льду.

Почему иду я по руинам

самых моих близких, дорогих,

я, так больно и легко ранимый

и так просто ранящий других?

1973

Евгений Евтушенко. Медленная любовь.

Домашняя библиотека поэзии.

Москва: Эксмо-пресс, Яуза, 1998.

В вагоне шаркают и шамкают …

В вагоне шаркают и шамкают

и просят шумно к шалашу.

Слегка пошатывает шахматы,

а я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерение

еще сегодняшнего дня,

и медленное воцарение

дыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости —

ее почти не помнишь ты,

а от какой-то общей равности,

от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.

Ты, непосильно весела,

за дверью прошлое оставила

и снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломанно

и плача где-то в глубине,

маслины косточку соленую

губами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошней

к несуществующему дну,

как дети, мы из двух нерадостей

хотели радость, хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленою

на верхней полке я лежу.

Маслины косточку соленую

я за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,

как будто есть чему-то дно.

Я уезжаю от бездомности,

хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поезде

в другие движешься края.

Прости меня, такая поздняя,

за то, что тоже поздний я.

Еще мои воспринимания

меня, как струи, обдают.

Еще во мне воспоминания,

как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,

предпосланную всем векам.

Над всей вселенною, над вечностью

там руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.

Насколько мог, он сблизил их.

Но все зазор какой-то чутошный

меж пальцев — женских и мужских.

И в нас все это повторяется,

как с кем-то много лет назад.

Друг к другу руки простираются,

и пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,

где та же, та же немота,

не смогут руки наши бедные

соединиться никогда.

1960

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

В магазине

Кто в платке, а кто в платочке,

как на подвиг, как на труд,

в магазин поодиночке

молча женщины идут.

О бидонов их бряцанье,

звон бутылок и кастрюль!

Пахнет луком, огурцами,

пахнет соусом «Кабуль».

Зябну, долго в кассу стоя,

но покуда движусь к ней,

от дыханья женщин стольких

в магазине все теплей.

Они тихо поджидают —

боги добрые семьи,

и в руках они сжимают

деньги трудные свои.

Это женщины России.

Это наша честь и суд.

И бетон они месили,

и пахали, и косили…

Все они переносили,

все они перенесут.

Все на свете им посильно,—

столько силы им дано.

Их обсчитывать постыдно.

Их обвешивать грешно.

И, в карман пельмени сунув,

я смотрю, смущен и тих,

на усталые от сумок

руки праведные их.

1956

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

В церкви Кошуэты

Не умещаясь в жестких догмах,

передо мной вознесена

в неблагонравных, неудобных,

святых и ангелах стена.

Но понимаю,

         пряча робость,

я,

 неразбуженный дикарь,

не часть огромной церкви — роспись,

а церковь — росписи деталь.

Рука Ладо Гудиашвили

изобразила на стене

людей, которые грешили,

а не витали в вышине.

Он не хулитель, не насмешник,

Он сам такой же теркой терт.

Он то ли бог,

         и то ли грешник,

и то ли ангел,

         то ли черт!

И мы,

   художники,

             поэты,

творцы подспудных перемен,

как эту церковь Кошуэты,

размалевали столько стен!

Мы, лицедеи-богомазы,

дурили головы господ.

Мы ухитрялись брать заказы,

а делать все наоборот.

И как собой ни рисковали,

как ни страдали от врагов,

богов людьми мы рисовали

И в людях

       видели

           богов!

1958

Примечания:

Роспись церкви Кошуэты начата была Ладо Гудиашвили по заказу духовенства; осталась незаконченной из-за протеста заказчиков, возмущенных его манерой изображения святых. Примеч. автора..

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Вагон

Стоял вагон, видавший виды,

где шлаком выложен откос.

До буферов травой обвитый,

он до колена в насыпь врос.

Он домом стал. В нем люди жили.

Он долго был для них чужим.

Потом привыкли. Печь сложили,

чтоб в нем теплее было им.

Потом — обойные разводы.

Потом — герани на окне.

Потом расставили комоды.

Потом прикнопили к стене

открытки с видами прибоев.

Хотели сделать все, чтоб он

в геранях их и в их обоях

не вспоминал, что он — вагон.

Но память к нам неумолима,

и он не мог заснуть, когда

в огнях, свистках и клочьях дыма

летели

     мимо

        поезда.

Дыханье их его касалось.

Совсем был рядом их маршрут.

Они гудели, и казалось —

они с собой его берут.

Но сколько он не тратил силы —

колес не мог поднять своих.

Его земля за них схватила,

и лебеда вцепилась в них.

А были дни, когда сквозь чащи,

сквозь ветер, песни и огни

и он летел навстречу счастью,

шатая голосом плетни.

Теперь не ринуться куда-то.

Теперь он с места не сойдет.

И неподвижность — как расплата

за молодой его полет.

1952

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.