Все радости жизни - [5]
— Я на нее надеюсь: в жизни не было, чтобы она оставила какой-то прибор включенным.
На улице потеплело. Шел мокрый снег. В новеньком, тяжелом с непривычки зимнем пальто Камаев сразу вспотел. Рая потащила недавно в магазин: «Идем, Саша, хочу тебе обнову справить». И когда надел это пальто, едва не захлопала в ладоши: «Прямо на тебя сшито! Ты в нем как военный — подтянутый такой и строгий. Гусар, чисто гусар и еще пижон немного». — «Что-то не пойму, на кого же я все-таки похож — на гусара или на пижона?» — «А гусары, по-твоему, кто были? Настоящие пижоны».
У своего дома Ольга остановилась:
— Вас проводить, Александр Максимович?
— Спасибо, я сам. До свиданья!
Ольга не стала настаивать. Знала, что он любит ходить один и потому носит в кармане пальто легкую складную палку, а если дорога хорошо знакома, обходится и без нее. Предупредила как-то: «Опасно ведь так!» — «Не опаснее, чем зрячим — они чаще под машины попадают, — ответил. — Посмотреть на дорогу им „некогда“, а слушать не умеют. У нас же со временем вырабатывается какое-то шестое чувство, и мы ощущаем встречающиеся на пути предметы. Во всяком случае, на машину, столб не наскочу, а вот детских колясок у магазинов боюсь. Если не особенно внимателен, могу и налететь».
Ольга свернула к дому, прошла немного и остановилась — как он там? Александр Максимович шел медленно, но уверенно.
Он не спешил. Радовался хорошей погоде, запоздалому снегу, что приятно холодил лицо, и тому, что в воскресенье может покатать внучат на санках — довольнехоньки будут. И эта заманчивая мысль породила другую: самому вдруг захотелось прокатиться, нет, не на санках, а встать на лыжи и с горы, с горы, как когда-то. И не загазованным городским воздухом, показалось, пахнуло на него, а деревенским, с горчинкой от печных труб, с запахом свежеиспеченного черного хлеба и парного молока, и будто услышал голоса друзей-приятелей, которые кричат ему: «Курица, падай! Мужик едет!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
По преданию, большая, вытянувшаяся по левому берегу речки Сергуловки деревня того же названия началась со двора татарина Камаева. Позднее около него стали вырубать лес и селиться русские. Вначале их было немного, и носили они разные фамилии. По в те далекие времена люди тоже не сидели на одном месте. Ездили по ближайшей округе то лошадь купить, то на ярмарке что-то продать. Когда спрашивали новых поселенцев, откуда они, отвечали: «От Камаева». Ну а если от Камаева, то и сами Камаевы. Так и случилось, что почти половину деревни с чисто русским и ласковым названием Сергуловка до революции занимали Камаевы, и здесь, на самом краю, за оврагом, стоял большой дом Ивана Даниловича.
Большой дом — большая и семья. Большая семья — большое и горе. Еще в молодости вник в смысл этих поговорок Иван Данилович и потому в жизни был стоек. Тряхнет в случае чего кудлатой головой, поскребет крепкий затылок, выпьет под соленый огурчик неизбывной русской водочки — и снова за дело. Девять гробов сколотил для детей. Перетерпел: и у других умирали. Такова жизнь крестьянская. Пока сын или дочь за юбку матери держатся, они не жильцы. Вот когда косить начнут, тогда еще можно строить на них какие-то планы. Девять детей похоронил, но ровно столько и выжили. И все, что парни, что девки, к любому делу горазды. Старшая, Анна, рядись не рядись, а двух мужиков стоит. Наталья тоже в девках не засидится. Перед такой работницей любой дом двери настежь откроет, И Марья бока не отлежит, в разговоре о работе не забудет. О парнях и толковище разводить нечего. Вот только Максим… Все, что надо, проворотит, и скорехонько, но к крестьянскому труду не прикипел. Михаил намного ли старше, а давно в коренниках ходит, Максиму же лишь бы попеть да поплясать, в лес за грибами и ягодами убраться. Там он первая рука, в лесу за ним и Анне не угнаться, разве что щебет какой-нибудь занятной пичужки услышит. Тут встанет как вкопанный, и хоть коси его. Что из него выйдет, одному богу известно…
Однако, пока Иван Данилович приглядывался и размышлял о неудавшемся, на его взгляд, сыне, Максим свою линию вывел. Едва заговорили в деревне о том, что он зачастил под окна ясноглазой, с тяжеленной русой косой Устиньи, едва поделилась этой новостью с мужем Ксения Яковлевна, Максим смиренно предстал перед родительскими очами и попросил заслать сватов.
— К кому это? — прищурился, будто не ожидал, Иван Данилович.
— Знаете же! Зачем спрашиваете?
— Вчера знал, а сегодня, может, у тебя другая на уме.
— Нет другой, — обиделся Максим.
— Гляди-ка, мать, у него губа не дура! Не зря по лесам шастал и в деревне красну ягодку нашел.
— Я и Устю в лесу рассмотрел, папаня, — довольный быстрым исходом дела, признался Максим.
Свадьбу сыграли песенную — дружки Максима постарались, — и обошлась она без пересудов и кривотолков. Даже у самых ядовитых деревенских кумушек не нашлось к чему придраться: «Пара, что и говорить, пара! Как хороший венок сплетен!»
В избу Ивана Даниловича Устинья вошла легкой поступью, с первых дней покорила главу семьи, быстро сошлась с новой матерью, братьями и сестрами мужа. С ее приходом будто светлее стало в доме, и каждому любо было посмотреть, как сноровисто печет невестка хлеб, доит корову, какими ловкими в ее руках становятся и коса, и лопата, и вилы. И Максим изменился, стал домоседом, не тянуло его ни в лес, ни к дружкам.
