Все прекрасное началось потом - [5]

Причем каждое одеяло – целое море забытых вещей, заметил Джордж. И отношение к этим предметам определяется их ценностью в глазах у проходящих мимо зевак.

Он был американец. С Юга. Ребекка сказала, что читала «Унесенные ветром»[2], правда, очень давно и на французском. Джордж сказал, что там, в каком-то месте, упоминается и его дед – он выведен как второстепенный герой заднего плана, разъезжающий верхом на ленивой кобыле. Ребекке это показалось забавным. Джордж говорил медленно – его рот будто цеплялся за слова, силясь удержать их подольше.

Они говорили без умолку. Одна тема сменялась другой. Так пролетел не один час. Ребекка призналась, что видела Джорджа и раньше. Ей казалось, что выглядит он вполне доброжелательным. А Джордж признался, что ему немного неловко.

– И мне, – сказала она.

Через некоторое время Джорджу надо было уходить – и он резко встал. Вместо того чтобы поцеловать ее в обе щеки, он только взмахнул рукой и быстро ретировался, оглянувшись напоследок и снова махнув ей рукой.

Спустя несколько недель – когда точно, ни он, ни она не помнили – они столкнулись у открытого кафе и, как в первый раз, перекинулись парой слов. Когда же их спонтанная болтовня обрела форму глубокой беседы, Ребекка присела. К ним тут же направилась официантка с парой стаканов воды, принявшая их за посетителей и не очень довольная тем, что они выбрали самый дальний столик.

Так что и первая их совместная трапеза оказалась чисто случайной.

Со временем их случайные встречи возле станции Монастираки превратились в своего рода ритуал: они вместе ужинали, много пили, а потом он провожал ее до дома, иногда приобнимая за плечи.

Через несколько месяцев после первой встречи их дружба сводилась к нескончаемым и непринужденным разговорам; они курили, выпивали допоздна, а потом не спеша брели домой. Одевался он всегда стильно и внушал симпатию, хоть и любил приложиться к бутылке. Когда они подходили к ее дому, Ребекка всегда подолгу, даже дольше, чем ей бы хотелось, стояла с ним у двери, борясь с усталостью и неловкостью.

Как-то ночью он наклонился и поцеловал ее в щеку.

Она слегка наклонила голову, словно в молитве. А когда он нацелился на ее губы, она отпрянула. Он тоже отшатнулся, словно не в силах совладать со своим телом, которое вдруг воспротивилось его желанию. И уставился на нижние ступеньки лестницы, выступавшие над спутанным клубком каких-то ползучих растений, оплетавших наружные стены ее дома и все, что только можно вокруг, включая иссушенную землю внизу.

– Прости, – сказал он. – Я слишком поспешил.

– Ничего, ничего, – сказала она. – Все нормально.

Ребекка распрощалась с невинностью в Москве, в гостинице, где экипажи самолетов Air France обычно останавливались на ночь. Все случилось неподалеку от Кремля. Ей было двадцать два.

Они пили водку на кровати и смеялись. На нем были белые носки. На улице стоял собачий холод. Они разговорились в автобусе, перевозившем летные экипажи из аэропорта в гостиницу. Он был голландец. Кончив, он поцеловал ее в лоб и встал, собираясь открыть окно. В комнату ворвался морозный воздух. Он курил и кивал, соглашаясь с каждым ее словом. Затем они приняли душ и оделись. Он смотрел, как она водила феном над головой. Жена у него тоже была из Голландии. И у них были дети. Он принадлежал к числу мужчин, которых она ни за что бы не смогла полюбить, а свое тело она отдала ему, лишь повинуясь его желанию.

Тело ее ничуть не изменилось, когда Джордж оказался близок к ней. Однако она не ощущала с ним той сдержанно притягательной силы, которая исходила от голландского летчика тогда в Москве. Тогда это было нечто превыше их обоих, нечто такое, что склонило их к взаимному согласию, – подобное обоюдному и совершенно особому чувству голода, который можно было утолить, только насытившись друг другом. Ребекка не ощущала с Джорджем такой животной страсти, хотя, когда он обнимал ее за плечи, она чувствовала себя в безопасности. И у него был такой мягкий торс. Джордж походил на безбурное море, по которому она могла бы плыть и плыть неведомо куда. Рано или поздно она все ему расскажет, но так, чтобы его не обидеть.

– Ты всегда ходишь в галстуке? – спросила она.

Город вокруг них оплетало паутиной вечерних сумерек.

Уличные фонари еще не зажглись.

Люди выносили мусор в перевязанных сверху мешочках.

Он был пьян крепче обычного и с трудом держался на ногах.

– Ну да, просто мне так нравится, только и всего.

– Тебе и правда идет.

Джордж поглядел на свой оранжевый галстук, приподняв его рукой за нижний кончик. На нем были изображены хлопающие ладошки.

– Вот тебе и аплодисменты, – глупо ухмыльнулся он. И отвернулся.

Ребекка подумала – может, заплакал? И попробовала себе это представить.

Тот вечер выдался в Афинах на редкость тихим. Только глухое постукивание нардовых костяшек доносилось с соседнего балкона.

И собачье тявканье где-то неподалеку.

Рокот мотороллера и шаги.

– Джордж, обними меня.

Крепкие руки обвили ее талию, потом чуть опустились и застыли на бедрах. Он ее едва касался.

– Не бойся меня, – прошептала она.

– Я боюсь себя, – сказал он.

Она чувствовала – он вдрызг пьян.