Все нечестные святые - [22]

– Ах! Итак, вы уже получили второе чудо?

– Я здесь только ради грузовика, – пояснил Пит. – Исключительно ради работы.

– Вот как!

– Только из-за грузовика.

– И внутри вас не притаилась скрытая тьма?

Пит обнаружил, что снова пересказывает историю своей тети Жозефы.

– Конечно, конечно, конечно, – затараторил падре Химинес. – Жозефа. Чудесная дама, хоть и немного склонная к прогрессистской риторике. Мы навлекаем на себя тьму, когда купаемся голышом.

– Мы? – переспросил Пит.

– Вы.

Пит решил начать разговор сызнова.

– А вы всё еще… Вы по-прежнему… Вы здешний священник?

– В своем сердце я навечно священник. Вы католик?

– Я христианин.

– Счастливец, – заметил падре Химинес. – И я тоже. Скажите-ка, вы ведь вчера приехали вместе с одним человеком, верно?

С момента пробуждения в машине Тони Пит ни разу о нем не вспомнил. Однако приступ тоски по дому смягчил его воспоминания о совместной поездке с Тони. Разум юноши отодвинул в сторонку все негативные аспекты, зато выдвинул на первый план чувство товарищества, возникшее за долгие часы путешествия.

За десять лет до описываемых событий ученый по имени Гарри Харлоу исследовал чувство привязанности, проводя опыты на обезьянках. Несчастные детеныши обезьян отнимались от их настоящих матерей, после чего им предлагались два варианта замены на выбор: искусственная обезьяна, обтянутая махровой тканью, и искусственная обезьяна, сделанная из проволоки. Мать, обтянутая махровой тканью, не бог весть какая замена настоящей матери, и всё же все как один детеныши сошлись на том, что она лучше проволочной матери. В ходе своих экспериментов Харлоу не изучал молодых людей из Оклахомы, но результат его трудов распространялся и на Пита. В его глазах падре Химинес и прочие странные пилигримы были совсем как проволочная мать, а призрак Тони – ворчащая мать, обитая махровой тканью, и всё же последнее сулило хотя бы видимость комфорта.

– Да, я приехал вместе с ним! – сказал Пит. – Где он? Он всё еще здесь?

– О да, да. – Падре Химинес махнул рукой в сторону крошечного окошка.

Вместе они выглянули в окно, но Пит не увидел Тони. Он увидел солнечный день и пересекающую его огромную тень. Взгляд Пита медленно проследовал по этой длинной тени, казавшейся темно-синей в ярком свете позднего утра. Приставив ладонь козырьком ко лбу, он запрокинул голову, сначала немного, потом еще немного, пытаясь разглядеть, что за огромное здание отбрасывает эту тень. Он увидел гладкую, белую поверхность, возвышающуюся на высоту двухэтажного дома, причем тут и там поверхность эту пересекали гигантские швы, как будто кто-то проложил строчки огромной иглой. На вершине непонятной конструкции темнело нечто черное, казавшееся почти фиолетовым. И только опустив глаза, чтобы посмотреть на основание неведомого сооружения, и увидев одну громадную голую ступню, Пит сообразил, на что именно смотрит, потому что отлично помнил, как собаки Антонии сожрали ботинок, в который еще вчера была обута эта нога. Теперь-то юноша понял, что белая поверхность – это не что иное, как многоярдовый костюм, а черное навершие «башни» – это целое поле блестящих волос. Всё это он видел еще вчера вечером, только тогда всё это было в три раза меньше.

– Елы-палы, – пробормотал Пит. – Это что, Тони?

Глава 8

Пока Пит Уайатт во все глаза таращился на изрядно подросшего Тони, Беатрис наконец обнаружила письмо Даниэля.

Даниэль был не мастак сочинять письма. Он медленно читал и писал тоже медленно, часто менял местами буквы в словах, а временами, записывая цифры, поворачивал их не в ту сторону. Уши у святого были куда проворнее рук, поэтому любой шум легко отвлекал его от работы. Он не мог писать, если с ним кто-то говорил, потому что тут же начинал записывать обращенные к нему слова. Вообще-то, до того как Даниэль стал святым Бичо Раро, они с приятелями как-то раз приехали в городок с наступлением темноты, чтобы разрисовать стену местной бакалейной лавки. Разрисовать лавчонку они решили из-за возмутительного поведения сына ее владельца: на уроках в школе тот неблагоприятно отзывался о семье Сория, так что ребята отправились на дело под покровом ночи, справедливо рассудив, что владелец лавки не обрадуется, обнаружив надписи на ее стенах. Даниэлю, как самому храброму, доверили краски, и, пока остальные стояли на стреме, он медленно принялся выводить слова (мальчик писал по-испански из уважения к друзьям, которые, в отличие от детей Сория, не были билингвами), всякий раз стараясь писать букву «е» как «е», а не как ее зеркальное отражение. Он собирался написать пословицу ¡Vivir con miedo, es cómo vivir a medias! – «Жить в страхе – значит жить наполовину!»

Однако его приятели к тому времени уже порядком опьянели, развеселились и, будучи не в силах держаться этого благородного изречения, принялись тихонько напевать, памятуя о склонности Даниэля записывать всё, что слышат уши. В итоге он намалевал на стене лавочки: ¡Vivir con mierda, es cómo vivir a medias! Смысл изречения поменялся, потому что замена двух букв вылилась в слово mierda, то есть «страх» стал «дерьмом».

Трудности с правописанием преследовали Даниэля и по сию пору, так что когда Беатрис получила письмо от кузена, то сразу же поняла: стряслось что-то неладное. Раз Даниэль написал письмо, значит, никакого другого способа передать сообщение у него попросту не было.