Все нечестные святые - [15]

Теперь Беатрис использовала телескоп в качестве места, где можно спокойно поразмыслить в тишине. Время от времени она забиралась по лестнице на металлическую платформу и обозревала окрестности Бичо Раро с сорокафутовой высоты. Иногда она снимала туфли и залезала еще выше: упиралась ступнями в металлические брусья, цеплялась согнутыми коленями за оборотную сторону тарелки, повисала на руках, а добравшись наконец до края тарелки, залезала в нее. Потом она лежала в этом огромном металлическом «гнезде», смотрела в небо и представляла, что ее разум, будучи важной частью ее существа, переместился далеко-далеко в небо. Мысленно она витала в облаках часами; если мысли вдруг начинали клониться к земле, она вновь возвращала их ввысь. Потом она снова возвращала воспарившие мысли в Бичо Раро и рассматривала с открывшейся ей высоты свой дом. Беатрис чувствовала, что с высоты в тысячу футов многое предстает в новом свете.

Иногда к ней присоединялся Даниэль – до сих пор лишь с ним Беатрис могла разделить свое убежище. Кузены были очень разными, но имели одну общую черту характера: они никогда не пытались изменить других людей и редко их осуждали, кроме тех случаев, когда ценности другого человека напрямую воздействовали на их жизни. В случае Даниэля это выражалось в том, что до приснопамятного случая с иконой он тусовался с молодыми людьми, которых другие сочли бы весьма подозрительными личностями. В случае Беатрис это выражалось в том, что она часто разочаровывала Джудит, отказываясь принимать ту или другую сторону в морально-нравственных дискуссиях и спорах.

Зато эта же черта характера делала Даниэля и Беатрис прекрасными собеседниками. Дебаты, в ходе которых не рождается ни крупицы истины, вполне можно вести бесконечно и в мирном ключе. Одна из первых дискуссий кузенов, развернувшаяся в радиотарелке, вращалась вокруг вопроса о том, кому может быть даровано чудо. Один из пилигримов только что бросил в Бичо Раро норовистого жеребца, и в те дни в семье Сория только и разговоров было, что о приснопоминаемом норове коня. Беатрис и Даниэль – им тогда было десять и двенадцать лет соответственно – смотрели на обширное пастбище с большой высоты и строили предположения на тему: могут ли они, будучи Сория, явить чудо на животном.

Даниэль с жаром доказывал, что отсутствие у коня человечности является непреодолимым препятствием для второго чуда. Даже если святому удастся сделать тьму животного явной, у коня не хватит разума, чтобы понять, как от этой тьмы избавиться. В таком случае второе чудо не произойдет, и, следовательно, конь либо до конца жизни будет мучиться из-за обитавшей в нем прежде тьмы, и его страдания только усугубятся из-за того, что теперь тьма стала видимой.

Беатрис признала отсутствие у коня человечности серьезной помехой, но полагала, что святой не сумел бы явить даже первого чуда. Она утверждала, что человечность необходима для существования тьмы. Без понимания самого понятия тьмы, морали и прочих экзистенциальных понятий неприглядная сущность человека не может быть тьмой, но является, по сути своей, просто человеческой природой, а посему не может быть исцелена чудом – если вообще подлежит исправлению.

– Стало быть, этот конь навсегда останется ужасным? – спросил Даниэль.

– Не думаю, что тьма – это нечто ужасное. – Десятилетней Беатрис требовалось довольно много времени, чтобы подобрать нужные слова. Она по-прежнему училась жить с тяжким осознанием того, что ее самые интересные мысли обычно исчезали из памяти до того, как она успевала облечь их в слова. – Скорее, это нечто постыдное.

Даниэль перебрал в памяти всех пилигримов, которых навидался за свои двенадцать лет.

– Думаю, ты права.

– Мы почти пришли к соглашению в начале, – добавила Беатрис, чтобы проявить милость победительницы.

Даниэль широко улыбнулся.

– Почти что.

В день после явленного Тони чуда Беатрис в одиночестве забралась на платформу, успевшую покрыться темным слоем пыли. Потом она сидела, чувствуя, как восходящее солнце согревает ее, разгоняя кровь по жилам, и наблюдала за пробуждением ее родного Бичо Раро. Со своего насеста она видела почти всё поселение, ибо оно занимало не так уж много места. В самой его сердцевине располагалась голая, пыльная площадка-парковка, а вокруг нее, точно тянущиеся к огню руки, собрались постройки. Лишь около дюжины построек остались относительно целыми: три дома, три амбара, оранжерея ее отца Франсиско, дом-автоприцеп ее тети Розы, три хижины, Рака.

Через поселение тянулась изрытая колеями дорога, огибала прудик и вливалась в шоссе – единственную мощеную трассу на многие мили вокруг. И разбитая дорога, и шоссе едва ли намного отличались от покрытой низкорослым кустарником земли – собственно, при наличии подходящей машины по здешнему бездорожью вполне можно было ездить. Кое-кто ездил по нему даже на неподходящих машинах, особенно под покровом ночи, ибо какая, в сущности, разница, что у тебя под колесами – потрескавшийся асфальт или пыльная равнина? Без света фар заблудиться тут ничего не стоило (как и в любом другом месте, если вам вздумается ехать в темноте).