Всё началось, когда он умер - [29]

Катя соображала, что, пока уговаривала мертвеющего человека, доктора его реанимировали. Но все равно было странно и приятно. Тогда она смущенно приняла свои увещевания за жалость к напрасно трудившимся девять часов врачам. Но через неделю яростно заспорила со своей квартирной хозяйкой. Та утверждала, что «богатым в человеческих условиях на дорогих лекарствах и недомогать и помирать легко».

— Перестаньте! Им тяжелее! — кипятилась девушка. — Они в курсе, что свои платиновые карточки в гроб не возьмут. Все ели-пили, везде жили-были. Но у них такие огромные планы, столько знаний. Поймите, тысячами людей руководят, из миллионов долларов миллиарды делают, а с собственным правым или левым боком никак не договорятся. Палата в клинике, которая для вас невиданные хоромы, для них — убогий сарай.

— Их лечить прибыльнее, вот и защищаешь, — усмехнулась старуха.

— Защищаю? — озадачилась Катя. И согласилась: — Похоже. Самой непривычно. Я раньше таких в глаза не видела и рассуждала как вы. Но вот поработала с ними… Давайте считать, что болеть и умирать всем одинаково.

— Нет, нет и нет.

И тут девушка впервые невольно и бездумно попыталась стать миротворицей:

— А вы хороший и добрый человек. Другая согласилась бы, что антагонистам гораздо хуже, и обрадовалась.

— Кому хуже?

— Вашей противоположности.

— Ладно, не подлизывайся, знаю, что со мной ссориться тебе тоже невыгодно, вот и юлишь.

«И меня называют бескомпромиссной? — подумала медсестра. — Да я — образец терпимости». И вновь неожиданно для себя выдала:

— Имейте в виду, чем сильнее лекарство, например обезболивающее, которым, по-вашему, с утра до ночи кормят миллионеров, тем больше оно разрушает печень. Так что хрен редьки не слаще, не завидуйте.

Собеседница бросила на нее какой-то затравленный взгляд и ретировалась во двор. До Кати дошло, что она не использовала аргумент, который раньше опередил бы на языке слова про печень: «Я не юлю, потому что живу у вас не бесплатно. И мне комнату найти проще, чем вам спокойную аккуратную жилицу». Она, бездомная, со скромным доходом, презрела личную обиду, чтобы втолковать злой яге, как та неправа насчет богачей. С ума сойти. Трифонова замерла без единой мысли, будто на операции, в готовности помогать, спасать. Кому? Кого? «Себе. Себя», — зашелестело откуда-то изнутри. Если разобраться, ответ был бессмысленным. Но в том-то и дело, что разбираться нужды не было. Катя просто знала: отныне ей дано не увязать в самой себе мгновенно, а сделать еще хоть несколько шагов посуху, по здравому смыслу, по общей правде. Упрямица поняла, что действительно изменилась.

Да, из-за потерянной квартиры не было восторга от снятого жилья и работы по душе, но еще никому не удалось внушить себе, что хорошо — это плохо. Найти доброе в вечном «худо-бедно» иногда получается — это закон самосохранения. А наоборот нет. И те, кто выискивает дурное, играют в игру под названием «чтобы не сглазить». Поэтому девушка признавала, что жизнь налаживается. Исподволь на нее действовали одинокие завтраки и ужины, такие же скудные и дешевые, как в общаге, но без оглядки на то, что в твою керамическую миску все смотрят. Однажды Катя решилась купить себе два пирожных. Одним едва не подавилась, целиком сунув в рот и косясь на дверь. И только второе смаковала с чаем минут десять — откусит чуть-чуть, положит на тарелку и любуется.

Бдительно ждущую от людей неприятностей Трифонову медленно, но верно перевоспитывал шкаф, в котором свободно разместилась только ее одежда. Ему помогала тумбочка под зеркалом — на ней открыто стояла вся косметика, а не валялась на полу в целлофановом пакете, чтобы не растащили. И телевизор способствовал: хозяйка пялилась в один, а квартирантка — в другой. Сначала она только каналы переключала, не веря, что может остановиться на любом. В родном доме у нее была своя комната. Но там все контролировали мама с папой. В бунтарском отрочестве девочке не удалось приучить их стучать. Вламывались и грузили чем хотели. Даже в общежитии поначалу казалось, что воли больше. И у Андрея Валерьяновича она, скорее, гостила, чем пыталась обосноваться. Фантазировала, будто живет, но не жила.

Клиника вообще находилась в некоем другом измерении. Не в новых обязанностях было дело, а, как водится, в людях. Прежние говорили только о деньгах на еду, которых никогда нет, и семейных неурядицах, которые всегда в избытке. Чаще же всего однообразно материли начальство и власть. Нынешние, в принципе, тоже, что с людей возьмешь, но совсем иначе. Готовя операционную, медсестры трепались о процентных ставках по потребительским кредитам. Обсуждали интернет-магазины. Когда речь заходила о мужьях или сожителях, упоминали разнообразные чувства вплоть до любви, а не твердили в один голос: «Осточертело все». Когда на языках вертелись неугомонные дети, хвастались их успехами в детских садах, школах и рассказывали, где какие бесплатные кружки и секции остались. Сравнивали, дико выговорить, человеческие качества руководителей терапевтического и хирургического отделений, а не кто больше украл. У них были политические взгляды! Они симпатизировали разным партиям. Размышляли о стране. Уму непостижимо, но Катя своими ушами слышала диалог: