Всё на земле - [12]

— Павел Никифорович, а может быть, действительно можно было не так? Ведь в радиусе тридцати километров в колодцах исчезла вода. Речка стала ручейком… Зелень в долинах чахнет… Может быть, все нужно как-то иначе?

Дорошин резко повернулся к нему:

— Слушай… Мы с тобой не в бирюльки играем… Стране нужен металл. В сороковом году вся Россия давала шестнадцать миллионов тонн стали, и с ними мы вышли против немца… А через пару десятков лет одна, Славгородщина даст двадцать миллионов тонн стали, и какой стали… А ты слюни распускаешь… И запомни: или ты со мной, или иди-ка ты к такой матери. Не держу!

Рокотов продолжал этот спор потом. Но без Дорошина. Он часто принимал то одну, то другую сторону, то опровергал себя дорошинской логикой, то убеждая Дорошина своей. Он вспомнил Байкал и бесконечные требования производственников разрешить там строительство системы целлюлозно-бумажных комбинатов… Нашли же выход… Есть и комбинаты, есть и Байкал… Только ухлопали на это дело немало средств для строительства настоящих очистных сооружений… Почему же подобного нельзя сделать здесь, на славгородской земле? Почему? Рокотов был убежден, что не так уж много средств нужно будет для этого, если учесть конечный результат.

Дорошин больше никогда не задавал ему прямых вопросов. Они работали дружно, прекрасно понимали необходимость ладить… Иногда Павел Никифорович очень близко подходил к опасной теме и глядел на Рокотова внимательным взглядом: а что ты из себя представляешь, дружище, вне привычной для меня схемы? А ну как выйдешь на самостоятельный простор? Честолюбец ведь ты. Со мной споришь, а это не каждому позволительно.

И все-таки Дорошин любил его… По-своему, конечно, и той степени, в какой это можно было назвать любовью…

Был еще один мудрый дорошинский ход. Рокотов с самого начала принимал участие в разработке проекта будущего карьера… В этом замысле сквозила цепкая мужицкая мыслишка Дорошина: ох как трудно потом будет Рокотову в новом качестве возражать против отчуждении земель для карьера… Ведь сколько ночей бессоных было отдано расчетам… И выплывала перспектива крупнейшего в Европе карьера, обеспеченного самой дерзкой инженерной мыслью, с таким размахом закрученного, что в случае удачи…

— В таком разе, — говорил Дорошин, всем телом отваливаясь от стола, на котором взбухла кипа чертежей, — в таком разе, ребята, может, увижу я вас и лауреатами Государственной премии… Дело жуть мы закрутили.

И это — «дело жуть» было высшей похвалой Дорошина.

Помнил Рокотов и момент, когда Дорошин понял:

с Логуновым ему не сработаться. Было это в Дорошинской квартире, на именинах хозяина. Логунов произнес хороший тост, поцеловался с именинником, пожелал ему жизни и здоровья до ста лет, а потом вдруг сказал:

— Вот я часто думаю, Павел Никифорович. Думаю о чем. Что будут говорить люди через пятьдесят, скажем, лет, проходя вот по этой улице, мимо этого дома, на котором конечно же будет мемориальная доска с сообщением, что именно здесь жил и работал такой-то и такой-то, лауреат, крупный организатор производства, даже отец города, если хочешь., Так что ж они будут говорить? То ли спасибо тебе скажут за то, что твоими усилиями хороший город выстроен, с улицами асфальтовыми, с парками, то ли скажут: «Именно этот человек загубил природу на расстоянии многих десятков километров от города, именно он…» Да… Ты думал об этом?

Все глядели в тот момент на Дорошина. А он, чувствуя на себе эти взгляды и ожидание всех присутствующих, первый зааплодировал:

— Спасибо… спасибо, товарищ первый секретарь., Хоть и с перчиком твоя речь, однако отнесу ее за счет не улаженных еще у нас с тобой проблем.

Именно тогда для Дорошина все было окончательно решено. Потому что сразу после этого приехала важная Министерская комиссия из Москвы. Нет, Дорошин не жаловался никому на первого секретаря, не пользовался знакомством. Он инспирировал эту комиссию сам, справедливо рассудив, что выводы ее не столько повредят ему, человеку известному, с устоявшимся авторитетом, сколько Логунову, потому что тот безоглядно бросался в бой, если речь заходила о выделении новых земель и сохранении среды. Дорошину оставалось только пожать плечами и улыбнуться, а за этим стояло совершенно мирное и добродушное: ну вот, видите, товарищи, в каких условиях мне приходится работать, и не то что работать, а давать стране руду.

И все это сыграло свою роль. Было указано и самому Дорошину, потом было бюро областного комитета партии, с которого он вышел, вытирая со лба пот и сокрушенно покачивая головой. В машине сказал Рокотову:

— В общем, всыпали крепко... Веришь или нет, а рука то и дело за валидолом в карман лезла… Сама, понимаешь, рука… Защитная реакция организма… — И помолчав, добавил: — А вот Логунов, кажись, застрял… Боюсь, что отработался он у нас.

Этот прогноз оказался точным.

Потянулись пригородные места. Замелькали дачи Зеленого Уголка, потом обрывы меловые выплыли из-за поворота. Рывки на стрелках, гора, по которой бежали вверх широкие зеленые улицы, — все это Славгород.

Рокотов сразу заметил Дорошина. Этот человек всегда занимал все пространство… Вот и теперь, среди вереницы торопящихся, спешащих людей он один выглядел по-хозяйски внушительно и фундаментально. Стоял он прямо посреди перрона и что-то объяснял наклонившему к нему голову Михайлову. Рука, которой он помахивал в такт своим словам, простая белая рубашка с засученными рукавами, темные очки, уютно, по-домашнему поднятые на лоб, — все это было дорошинское, привычное, еще один раз призванное доказать каждому, что человек этот твердо стоит на ногах и имеет свое собственное мнение относительно всех процессов, происходящих в мире, и это мнение совершенно непоколебимо. Вот он увидел вышедшего из вагона Рокотова и зашагал к нему, потеснив в сторону худощавого Михайлова. Они обнялись, и на вопрос Рокотова, зачем такая торжественная встреча, Дорошин добродушно прогудел: