Всё на свете, кроме шила и гвоздя - [16]

Как он там стоял, покрыто мраком неизвестности…

А в конце февраля Некрасова вызвали в райком, сообщили сурово: нянькаться с ним больше не будут. В ближайшее время он будет исключён из партии.

Собственно говоря, пишет В.П., официально собрались по поводу Ивана Дзюбы. Слишком много чести для Некрасова, чтобы специально отрывать людей от текущих дел! Партийный следователь зачитал постановление парткомиссии, мерзкое во всех отношениях, по словам Вики. Демократично поинтересовались – не желаете ли высказаться напоследок?

«Я, наивный поц, вообразил, что где-то рядом стоит История. И размахнулся на длинную, убедительную, убийственную по отношению к оппонентам из Спилки письменников речь». Не лишенную иронии и сарказма.

Первый секретарь райкома прервал эту изящную филиппику через пяток минут – «Не в этом дело… Дело в том, что вы имеете собственное мнение, а оно расходится с линией…» Исключили единогласно, рук не поднимали, просто покивали в ответ на: «Есть предложение исключить».

Некрасов был слегка обижен таким затрапезным ритуалом, попросил ещё раз слово.

«После этого я, поц, опять взял слово, закончившееся вопросом: считаете ли, что принятое сегодня решение принесёт пользу советской литературе? Да или нет?»

Вокруг оловянные лица…

«Сидевший в сторонке таинственный товарищ, по-моему, из III отделения бросил: “Надоело с вами возиться”».

И Виктор Платонович Некрасов, принятый в члены коммунистической партии зимой 1943 года в Сталинграде, одиноко вышел из этой районной конторы и удалился навсегда. Далеко не сразу проглотив обиду…

Мама, конечно, изводится от волнения, ждёт худшего и этим дополнительно раздражает и так подавленного В.П.

Письмо от 23 мая 1973 года. Из Планерского. Завтра на бюро теперь уже горкома будет приниматься решение о коммунисте Некрасове.

«Надеюсь, в мою пользу, как ты понимаешь». То есть подтвердят решение об исключении. «Партдама, давняя моя знакомая ещё по хрущёвским временам, которая меня тогда спасла, как она уверяла, теперь стала председателем парткомиссии. Уговаривает и убеждает вести себя хорошо». Иными словами и признать, и отречься, и смахнуть слезу раскаяния. И тогда, мол, всё может уладиться.

«Я, как ты понимаешь, ни в какую»…

Главная загвоздка в том, что за три дня до заседания начиналась путёвка в Доме Литфонда в Планерском, в Крыму. Какие тут горкомы, бюро и прочее!

«Я написал заявление, чтобы дело рассматривали в моё отсутствие. Finita la comedia!» Выясняется также, что очерк «Твардовский» в «Авроре» не пошёл, на московские журналы тем более нет надежд. «О жизни пускай тебе пишет мать. Всё отлично, но погода прохладная, но есть хорошие люди. Да и Сима Лунгин приехал, кстати, только что из Парижа…»

Он и вправду переживал тогда, наш Виктор Платонович! Подумаешь, исключили из партии! Кто сейчас поймёт тогдашнюю нервотрёпку! Но я лично до сих пор помню расстроенное лицо Вики и даже сейчас понимаю его…

Тягомотные партийные препирательства, мутная тяжба за партбилет – исключение, повторное рассмотрение, череда унижений на партийных бюро определенно отразились на жизненном равновесии Некрасова.

Но именно благодаря этим передрягам он подготовил себя к главному удару – к изоляции от друзей в последний год жизни в Киеве, к неприкрытой наглости властей.

И к навечному отрыву от родины, Киева, Сталинграда…

Мой внук Вадик!

Это было заведено испокон веков – послеобеденный сон хозяина дома и последующее вкушение передач Би-би-си. Ровно в восемь часов вечера Виктор Платонович, лежа на тахте в кабинете, ставил на живот «Спидолу». Домашние затихали.

Мнение любимого лондонского обозревателя Анатолия Максимовича Гольдберга благоговейно выслушивалось и принималось как всечеловеческая истина. Вечером новости сообщались остальным во время чая или на прогулке.

В кабинет допускался только я. После вежливого стука.

Если состояние души у писателя было трезвым, он громко произносил: «Да!» Если же он успел перед ужином глотнуть, вопрошалось глуховато: «Чего тебе?»

Над тахтой в кабинете висела любимейшая карта «Париж с птичьего полёта», на которой был вырисован каждый дом, все этажи. Рядом с картой – большой, незаконченный и всё равно красивый женский портрет работы Галины Серебряковой, который потом перейдёт в руки Евгения Евтушенко..

Всегда настежь открытая дверь на опоясывающий всю квартиру балкон, выходящий во двор. Перспектива на редкость неприглядная – какие-то стены, штабеля полусгнивших ящиков, тропинки между домами, помойки, сараи, крыши, на которые Вика непонятно почему так любил смотреть.

Слева, у окна, обширнейший письменный стол.

На стенах впритык – бессчётные фотографии. Бабий Яр, Мамаев курган, Владимирская горка и Андреевский спуск. Викины рисунки, коллажи, шаржи, какие-то поделки в рамочках…

На столе пачка писем под большим снарядным осколком, подобранным после войны на месте боёв в Сталинграде.

И стол, и этажерки вокруг, и полочки заставлены, как и в столовой, множеством вещиц, финтифлюшек, штучек, сувениров и фигурок…

Справа от двери в кабинете примостилась деревянная кроватка с загородкой. На ней лежала в последние годы перед смертью Зинаида Николаевна. Над кроваткой красовался пейзаж кисти Бурлюка – дорога среди цветущего поля.