Все мои братья - [5]

Командирами новых батальонов были назначены старший лейтенант Челидзе и капитан Попов, комиссарами — старшие политруки Зарубин и Каманин.

Люди умывались, брились, приводили в порядок обмундирование и преображались на глазах. Руки бойцов сами тянулись к делу. Деловито, быстро рыли они окопы, оборудовали огневые позиции. Лихорадочно работали снабженцы, которых возглавляли старший лейтенант Тихон Макарович Цемрюк и помощник начальника штаба по тылу Серафим Григорьевич Никитин. Накормить, дообмундировать и довооружить двухтысячное пополнение было нешуточным делом. Прибавилось работы и на нашем медпункте.

Мое первое появление среди бойцов не обошлось без курьезов. Увидя, что один из них снимает бинт с раненой руки, я подбежала к нему. Это был пожилой усатый красноармеец. И у меня как-то невольно вырвалось:

— Вам помочь, дяденька?

— Помоги, тетенька! — в тон мне ответил усач.

Бойцы рассмеялись. Подавив смущение, я принялась за перевязку. Между тем раненый красноармеец рассуждал вслух:

— Галчонок ты, галчонок. Ничего еще не соображаешь. Мы и без твоих бинтов обойдемся. Была бы душа цела. А знаешь ли ты, что такое душа? Улыбаешься и думаешь, наверно, что я о божественной душе говорю. Дудки. Душа военного человека — это боевое настроение, уверенность в своих силах, стремление победить врага. Страшна не смерть. А что страшно? Страшно, если душа из тела еще до смерти выскочит, а не то, как говорится, в пятки уйдет. Возьмем, к примеру, нас. Дал нам фашист прикурить — что правда, то правда. Кое-кто сдрейфил, чего уж там. Но ты и таких, дочка, не кори. Не готовы они были к ратному делу, не кадровые военные. Еще вчера у станков стояли, за плугом ходили. Вот и досталось нам от фашиста. Но придет время — дадим и мы ему. Душу народа в пятки не загонишь. Народ мы мирный, но сама знаешь… Попомни мои слова, дочка: все эти сукины сыны, которые держат под сапогом почти всю Европу, у нас найдут себе гроб…

Старый рабочий как бы оправдывался в чем-то передо мной. Но мне приятно было слышать его спокойную, размеренную речь.

В медпункт я возвратилась поздно. Найвельт сообщил мне, что мы теперь полк ВПУ (военно-политического училища) — так официально стали называть часть, созданную на основе нашего батальона. Узнала я также, что нам придана артиллерия — три дивизиона гаубиц.

До сих пор с удовольствием вспоминаю первый «концерт», исполненный гаубицами нашего полка. Это было ранним утром. Меня разбудил грохот. Залпы сотрясали землю и воздух. Хотелось прыгать под звуки канонады. Казалось, еще два-три таких «концерта» — и фашисты откатятся далеко на запад…

Фашисты не откатились. Однако они в тот день не проявляли никакой активности. Ну, а ночью тем более. Противник панически боялся темноты и русского леса. Учитывая это, наше командование пришло к выводу, что к упорной дневной обороне следует добавить внезапные ночные налеты.

Помнится, на следующее утро снова разгорелась пальба. Враг обрушивал на нас град мин и снарядов. Не раз фашисты переходили в наступление, но под метким прицельным огнем бойцов нашего полка откатывались назад.

Полк (в нем в ту пору насчитывалось около трех тысяч штыков) прочно удерживал свои позиции. Но медпункту работы хватало. От бинтов рябило в глазах. Я не успевала перевязывать раненых и очень нервничала. Санинструктором я была еще крайне неопытным. Помню, как испугало меня осколочное ранение в руку, полученное курсантом Михаилом Ушаковым. Тяжело контуженного курсанта Алексея Коротеева я сочла убитым. Раненые меня подбадривали:

— Ты не тушуйся, сестренка, не плачь. Слезами делу не поможешь. Давай бинты, мы сами. А ты займись теми, кому без посторонней помощи не обойтись…

Прошел день. Я легла отдохнуть и мгновенно уснула, едва прикоснулась головой к вещевому мешку, заменявшему подушку. Но ночью меня стали одолевать кошмары. Я пробудилась в слезах. Стало до отчаяния сиротливо. Пронзительная тоска по дому надрывала душу. Хотелось туда, в довоенную ласковую жизнь. Показалось, что война — это тоже кошмарный сон и что надо только пробудиться, чтобы избавиться от нее.

СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ ДЕТСТВА

Снова и снова вспоминала я беззаботную жизнь в Новом Петергофе. Передо мной проплывали картины детства. Все, что особенно ярко жило в воображении, так или иначе было связано с нашим домом на Парковой улице. Тот обыкновенный двухэтажный деревянный дом теперь казался мне на редкость красивым и уютным. Наша семья занимала в нем весь второй этаж — три комнаты. Одна из них принадлежала нам, детям. В ней постоянно все стояло, что называется, вверх дном — такое вытворяли мы с сестрой и братом. Мать и отец только за голову хватались.

Были в нашей квартире любопытные вещи. После революции кто-то из дворцовых сторожей отдал папе два старых бросовых кресла с золочеными спинками. На одном была красная бархатная обивка, на втором — зеленая. Мы называли их «тронами» и нередко садились в них, надев мамины передники на манер мантий и изображая важных, надутых царей и цариц. В бывшем придворном городке дети вдоволь наслушались рассказов о нравах и поведении царской знати.