Все мои братья - [39]

Пройдя каких-нибудь пятьдесят — семьдесят метров, я вплотную приблизилась к танку и вскоре нашла раненого. Должно быть, это был один из членов экипажа боевой машины. Он лежал в беспамятстве. В темноте невозможно было установить, куда он ранен. Не оставляло сомнений только то, что у танкиста повреждены кости ног. Я попыталась положить его на плащ-палатку и, видимо, причинила раненому нестерпимую боль. Он снова громко застонал. Тотчас же в сторону танка полетели огненные струи трассирующих пуль.

Прижимаясь к земле и продолжая наблюдать, я сунула руку за пазуху и пришла в ужас — пистолета со мной не было. От волнения и страха меня бросило в пот. Потом я стала прикидывать, где могла выронить свое оружие. Скорее всего, это произошло, когда я снимала с себя плащ-палатку. А пули летели и летели. И я, чуть не плача, ощупывала во тьме каждый сантиметр земли. Наконец злополучный пистолет снова оказался в моих руках, и это принесло мне некоторое успокоение.

Возвращаясь под обстрелом к раненому, я буквально вспахивала носом слой прелых листьев. Что же делать дальше? Осторожно приподняв голову, я увидела, что пулевые трассы вонзаются в темноту не только со стороны противника, но и со стороны леса, по которому недавно шла наша группа. Очевидно, это вели огонь курсанты. Только тут ко мне пришло смутное чувство вины перед ними.

Как бы там ни было, я поволокла раненого к своим. Танкист снова застонал. Огненные трассы пересекались надо мною. Но мне было уже не до них: я делала свое дело. Каждый метр пути под огнем давался с большим трудом. Я садилась, упиралась ногами в бугорок или кочку и рывком подтаскивала палатку с раненым к себе. Затем немножко отползала от него, и все повторялось.

Когда я услышала голос Бориса Григорьева, то, к своему удивлению, обнаружила, что сдвинуть раненого с места больше не могу — нет сил. Бешено колотилось сердце. Я засвистела: надо было дать своим сигнал. Григорьев тоже искал меня. Причем его сердитые оклики были, прямо скажем, не для печатного повествования. Разумеется, я вознегодовала, но взяла себя в руки и отозвалась. Отозвалась и даже попыталась пристыдить грубияна. А сама была несказанно рада его появлению.

Как потом выяснилось, услышав стрельбу и обнаружив, что я исчезла, лейтенант вернул группу, чтобы выручить меня. Курсантам Гнидашу и Коровину сразу же было приказано эвакуировать танкиста в тыл. Я заметила, что это приказание не вызвало у них энтузиазма, — тот и другой горели желанием идти вместе со всеми и выполнить до конца боевое задание комбата. По-прежнему чувствуя себя в чем-то виноватой, я все же учинила разнос курсантам, неправильно укладывавшим раненого на плащ-палатку. Проводив их к своим, мы снова направились прежним путем, туда, где, по данным разведки, находилась тяжелая батарея противника.

Что же касается раненого танкиста, то он был доставлен в медсанбат, а затем эвакуирован в госпиталь. Врачи спасли ему жизнь, но ампутировали обе ступни. Я навестила своего подопечного в медико-санитарном батальоне. Но то была не последняя наша встреча. В феврале 1942 года мы снова увиделись. И об этом нельзя не рассказать.

Получилось так. Я ехала с эшелоном раненых, причем со мною были мать и младший брат, страдавшие дистрофией. На станции Киров я выскочила из вагона и побежала по перрону за кипятком. Неожиданно кто-то назвал мою фамилию. Однако знакомых мне людей поблизости нигде не было. Решив, что это какое-то недоразумение, я побежала дальше. Но меня догнал солдат-санитар.

— Кажется, вас узнал наш раненый. Пожалуйста, подойдите к санитарным машинам…

Я ожидала встречи с кем-либо из курсантов или командиров батальона майора Шорина. Но на носилках лежал человек, показавшийся мне незнакомым. Однако он знал меня по имени.

— Сестра!.. Вера Царева!.. Ведь это же я, танкист, которого вы вынесли с поля боя…

По правде говоря, я и тут еще не могла ничего толком сообразить. С поля боя мне и моим помощникам-курсантам приходилось эвакуировать много танкистов.

По-видимому, раненый заметил мою растерянность.

— Вспомните, сестричка, как вы ночью меня под огнем тащили… А потом пришли курсанты… Вспомнили? А еще вы ко мне в медсанбат забегали, когда сдавали раненых… Ножки-то мои — тю-тю…

Раненый подтянул шинель, и я увидела его забинтованные культи. Теперь-то уж мне все вспомнилось. Я пристально вгляделась в бледное лицо раненого.

— Повезло нам с вами, сестра, в тот раз… Очень просто могли попасть в лапы фашистов… Если бы не вы… Спасибо вам…

Танкист помолчал, вздохнул и, видимо, решив переменить тему, поинтересовался:

— Куда путь держите?..

Я рассказала об эшелоне с ранеными, о матери и о брате, которым грозила голодная смерть. У меня была надежда пристроить их где-нибудь в тылу страны. Мой собеседник оживился:

— Оставайтесь у нас в Кирове… У меня тут родители живут неподалеку… А?..

— Спасибо… Но я не могу остаться…

— Понимаю… Вы с эшелоном… Ну, тогда оставьте мать и брата… Я расскажу всем, кто они. Гарантирую, что им здесь будет хорошо… Мы, кировчане, за добро платим добром…

Раненый говорил с какой-то почти детской убежденностью. Чувствовалось, что его слова исходят из самого сердца. Но я твердо решила, что не оставлю здесь своих родных. Инвалиду-танкисту был нужен покой. Ему необходимо было внимание близких. Один больной в семье — тяжело, а трое — это уж слишком.