Все люди — враги - [169]

— Синьорина заказала фиакр к пароходу, — сказал он, отдавая девушке деньги, — но она не едет и просила меня вчера вечером сказать вам об этом.

Дайте это кучеру и скажите ему, чтобы он приезжал на греческие календы [177].

— Когда, синьор?

— На греческие календы. Он поймет.

Она ушла недоумевая. Тони вскочил с кровати, надел сорочку и фланелевые брюки, вынес на террасу стол и, два маленьких плетеных кресла. Посмотрев, все ли он приготовил и не забыл ли чего, он пошел в конец террасы, сорвал несколько цикламенов и фрезий и положил их возле прибора Кэти. Минуту спустя он услышал ее осторожный стук в дверь.

— О! — воскликнул он, увидев, что она совершенно одета. — Какой официальный визит. Guten Morgen, gnadige Frau! [178] Разрешите услужить вам.

— Bitte, bitte schon [179]!

Когда Кэти улыбалась или смеялась, испуганное, грустное выражение пропадало с ее лица, Тони казалось, будто исчезнувшее солнце снова возвращается на небо.

— Твое молоко и кофе не остыли? — спросил Тони, когда они сели за стол.

— Нет, — ответила Кэти, дотронувшись рукой до кувшина, — о, какое горячее! Какой роскошный завтрак, Тони! Я просто не в состоянии все это съесть.

— Да и не нужно. Разве ты не знаешь, что мы, праздные богачи, снимаем с жизни только сливки. Ешь вот этот сотовый мед, ну хоть ложкой, если хочешь.

— Меня будет тошнить, — здраво заметила Кэти, — а я хочу быть здоровой и толстой, как знатная турчанка. Это ведь твой идеал, не правда ли? Я думаю начать с апельсина.

— Когда я был маленьким, — сказал Тони, понемногу отхлебывая кофе, — у нас часто гостил в доме один старый толстый судья, и вот каждое утро, через пять минут после того, как мы садились за стол, он говорил моему отцу: «Ну, Кларендон, что мы будем делать сегодня?» Этакие неугомонные люди! Ты рада, что нам не нужно задавать друг другу этот вопрос?

— Если бы мы сидели здесь вместе целый день и ничего другого не делали, это было бы райское житье. Ах, Тони, Тони, счастье мое, если бы ты знал, как мне хочется танцевать и петь при мысли, что мне не надо возвращаться в этот ненавистный магазин, в ненавистную Вену.

— Мысль приятная, правда? Но, Кэти, Кэти, счастье мое, если бы ты знала, как мне хочется петь и танцевать при мысли, что мне не надо возвращаться в эту ненавистную контору, в этот ненавистный Лондон.

— Какие мы с тобой патриоты! — сказала Кэти, смеясь. — Как мы любим наши отечества!

— Не так много они для нас сделали, — сказал Тони чуть-чуть брюзгливо, — кроме того, что там пытались нас убить и разорить. Если мы были у них в долгу, то уплатили с лихвой. Больше они с нас ничего не получат. Ах, ты еще посмотришь, какой я ловкач, как чудно я умею навострить лыжи.

— А что это значит?

— Смыться, дать стрекача, взвалить свою ношу белого раба на горб правительству, обмишурить их, сняться с якоря.

— Мне бы хотелось получше знать английский язык, — сказала задумчиво Кэти. — Какое множество непонятных слов! У меня плохое произношение, Тони?

— Ужасное. Тебе бы следовало потребовать у мистера Берлица обратно свои деньги.

— Ну, а у тебя чудовищный английский акцент, когда ты говоришь, по-немецки. Он так и кричит:

«Я англичанин, я англичанин, я англичанин!»

— Ну, а как же. Я горжусь своим английским акцентом. Если бы я не был англичанином… Я хотел бы быть англичанином.

— Ого! — вскричала Кэти, смеясь. — Ведь ты только что уверял, что не хочешь быть патриотом и собираешься, как это ты сказал… навострить стрекача.

— А ты разве не гордишься тем, что ты австриячка? Это означает, что ты гордишься собой и той страной, из которой происходишь. Но ведь это же не значит быть кретином и позволять толкать себя на преступление или на какие-то бессмысленные вещи, потому что какому-то идиотскому правительству угодно, чтобы ты совершал их. Есть другие, более высокие жизненные мерила, чем у этих мрачных пещерных людей. Да ну их к черту!

— Ты мой дорогой, любимый, я не знаю, говоришь ли ты глупости, или очень умные вещи, но я знаю, что сердце мое раскрывается, как цветок, как цикламен, полный меда, для тебя, оттого что мы здесь вдвоем с тобой и говорим так, как говорили когда-то.

Я так счастлива, что даже не могу больше есть меда! Если мне теперь и взгрустнется порой, это ничего, ты не обращай внимания. Нужно время, чтобы привыкнуть не быть одинокой и несчастной.

Тони нагнулся и поцеловав ее руку. Заметив, что она позавтракала, он пошел в свою комнату, принес сигареты, спички, блокнот и вечное перо.

— Можно набросать телеграммы, пока мы курим, — сказал он. — А потом, попозже, мы пойдем на пьяццу и узнаем, сколько будет стоить переслать сундук из Вены. Он большой у тебя?

— Нет. И там такие жалкие маленькие вещицы, что вряд ли стоит их пересылать. Но там твои письма и бусы, которые ты подарил мне накануне нашего отъезда с Эа. Ты помнишь? Они были так дороги мне все это время, что я даже и сейчас не могу расстаться с ними. И потом, Тони…

— Что?

— Есть еще одна вещь — только одна, — которую я должна тебе сказать, прежде чем принять все твои щедрые дары, нет, пожалуй, две. Первая — я так хочу быть твоей возлюбленной, что не променяла бы это счастье даже на перспективу стать императрицей или… или пресвятой девой. Вторая — я не собираюсь висеть у тебя на шее. Ты всегда можешь в любую минуту уйти от меня, если захочешь.