Всё изменяет тебе - [60]

— Ах, брось ты это! Пойдем, брат! Прошли те денечки, когда тебе приходилось задумываться над каждым поступком и спрашивать себя: а что — де скажут по этому поводу мистер Боуэн или мистер Пенбори? Ты послужил им вдосталь, теперь ты сам себе хозяин. В былое время, говорят, ты был не дурак выпить.

— Кем же я был в те времена? Чуть ли не нищим. И околачивался я тогда возле Нортгэйт Арме и Митер Арме, таскал каштаны из огня для кучки каких — то пьяниц. Тогда — то Изабелла со своей матерью и взяли меня в свои руки, и вот видишь, что они сделали из меня…

— Образец замечательной стирки и глажки! Каждая складочка в совершенстве заутюжена и уложена на место!

— Чудесная женщина моя Изабелла. Она всегда была для меня опорой.

— Как сказал о короле эльфов ребенок, скончавшийся в лесу от страха!..

— О чем это ты?

-*- А это из песенки, которую я когда — то слышал. Пойдем, пойдем, друже! Чем — нибудь надо же отметить этот день, день твоего вознесения. Сегодня Плиммон ублажит свое брюхо твоими домашними хлебцами, а Джон Саймон исчез из Мунли. Скоро и ты распрощаешься с Мунли и даже думать забудешь о тяжелых, черных днях, прожитых здесь. Да и кое — какие мыслишки у меня есть, над которыми стоит поразмыслить за кружкой пива. Здесь никто не увидит, как ты заходишь в таверну, и если ты сделаешь это, то грех останется на моей совести и я сам напомню мистеру Боуэну, чтобы в тот день, когда он станет сжигать пивные, он и мой прах присоединил к их пеплу. Так что твоя добрая слава никак не пострадает.

— Оно, собственно, жарко, да и корзина уж очень тяжела…

Лимюэл принялся во всех направлениях просматривать безлюдную дорогу. Я вошел в «Листья», и он последовал за мной, с трудом проталкивая массивную корзину через узкую дверь. Мне пришлось помочь ему.

— Скажи — ка, Лимюэл, отчего ты не нанял какой — нибудь повозки для доставки на место этого произведения— искусства?

— Чтоб мои домашние хлебцы, предназначенные для лорда Плиммона, пропахли конским потом! Вот оно и видно, почему ты до сих пор так мало успел в жизни.

В таверне оказалось около десятка посетителей, сидящих на скамьях и табуретах. Когда мы вошли, они удивленно посмотрели на нас и сразу замолчали.

— Видишь? — произнес смущенно Лимюэл. — Стоит мне только показаться им на глаза, и они начинают вести себя так, словно я свалился на них с луны.

— Эти горняцкие парни, видно, хорошо знают, что делается на луне. И смотрят они на тебя нельзя сказать, чтобы с любовью. А ну, садись — ка сюда.

Я повел Лимюэла в грубо размалеванный закуток, где кроме нас двоих никого не было и где можно было поговорить без особых помех. Лавочник облегченно вздохнул и даже бегло улыбнулся мне, как только почувствовал себя свободным от внимания посетителей таверны, из которых кое — кто, как я успел заметить, с гримасой презрения на лице покинул помещение. Я подошел к грузному, всезнающему Эйбелю, взял у него две пинты черного эля и отнес их в наш укромный уголок. Полпингы Лимюэл осушил в два глотка, и мне стало ясно, что, несмотря на долгие годы отчаянного воздержания и покаяния, в этом человеке все же не умерла острая и болезненная тяга к элю. Он покончил с первой пинтой и порывался встать.

— Нет, нет, побудь со мной еще минутку! — попросил я.

Лимюэл остановился. Охватив пальцами ручку корзины, он сделал вид, будто собирается поднять свою ношу и пуститься в путь.

— Насчет денег не беспокойся, брат. Я плачу за все. Деньжонки — то у меня водятся. И хотя у меня нет ни лавочки, ни честолюбивых замыслов, но я благодарю тебя, Лимюэл, за все, что ты сделал для меня… За то, что ты обратил внимание таких знатных господ, как Пенбори и лорд Плиммон, на меня и на мою арфу. Тебе это не будет стоить ни гроша, ты вполне заслужил право хоть на несколько минут вернуть себе былую радость и основательно промыть нутро элем. Этот тост я поднимаю за расточительных и никчемных людей! Так выпьем же, брат!

Подойдя второй раз к стойке, я наклонился над ней и тихо сказал Эйбелю, который нацеживал пиво в маленькой боковой пристройке:

— Если у тебя есть какое — нибудь зелье, Эйбель, которым ты хотел бы приправить пиво для Лимюэла, не делай этого. Его по многим причинам необходимо сохранить живым.

Взявшись за вторую кружку, Лимюэл отбросил все свои тревоги в сторону.

— Успел я неплохо, — сказал он, поглубже усевшись на своем месте и поудобнее опершись на панель мореного дуба. Широко улыбаясь и проводя пальцем по своим мелким почерневшим зубам, он продолжал: — Как ты сказал, чем это я когда — нибудь стану?

— Одним из богатейших комиссионеров в нашей стране.

— Комиссионером? А что это, собственно, значит?

— Нечто вроде короля лавочников. Такие сами никого не обслуживают, не стоят часами на ногах, не улыбаются и не отвешивают поклонов разным глупым людям, которых приятнее было бы видеть издохшими.

— Кажется, я начинаю понимать, что ты имеешь в виду, арфист. Как всегда, язык твой ужасен, но мысль ясна.

Он сделал большой, долгий глоток эля. Улыбка его поблекла и исчезла.

— А все — таки, арфист, все — таки я знал замечательные дни — там, возле Норгейт Арме, в Тодбори! Никаких забот, понимаешь? И никто не подгоняет тебя сзади. — Лимюэл поставил кружку на стол и положил свою руку на мою. — Вокруг Нортгейта развлечений было сколько хочешь. И какие же подходящие девчонки были там, скажу я тебе! Мэй, Вайолет и прочие — все настоящие милашки, как на подбор. Четверть пинты пивца — и они, брат, тут как тут, свеженькие и готовые в дело. Ясно? Ах, арфист, хорошие были денечки, как я посмотрю! Конечно, все это на пагубу человеку. И все же, как заснешь и перестанешь следить за собой, так возвращаешься к тому времени в своих сновидениях. Слышишь запахи старого нортгейт- ского двора, запахи Мэй и Вайолет. Крепкие были девочки, подумаешь о них — так сомлеть можно.