Все эти приговорённые - [40]

Я была глупа. Мне не хватало опыта в такого рода вещах. Он не желал со мной разговаривать. У нас случались неприятные ссоры. Я думала, что он начал принимать наркотики. Или что-нибудь не менее ужасное. Потом, когда я в следующий раз увидела их вместе, я поняла, что между ними происходит. Я пришла к этому не путём логических размышлений. Меня просто осенило, благодаря какой-то изначально присущей интуиции. И это вызывало у меня тошноту. В буквальном смысле, физическую. Не один день меня рвало, когда я представляла их двоих вместе. Со мной она вела себя до противного приторно. У неё нет никаких моральных устоев. У неё нет души. Она - животное. Потом это стало обретать для меня иной смысл. Своим поведением он сообщил мне, что меня ему недостаточно - что мои дары слишком скудны. Я сидела и разглядывала на себя. Разглядывала до тех пор, пока не увидела нелепо длинную верхнюю губу, ужасающее косоглазие, костлявое, истасканное тело. И думала о том, что у него есть полное право ходить на сторону. А потом всё менялось, и меня переполняло возмущение. Он никогда не позволял мне стать тем, чем я могла быть для него. А потом все это уходило, и я жалела его. Из-за того, что он с собой творит, и из-за всех его планов, и всего этого его аскетического достоинства.

А потом не оставалось ничего не другого, кроме как сидеть и наблюдать за ним. В этом есть своя прелесть. Я не могу этого описать. Люди сбегаются на пожар. На кадрах кинохроники запечатлено, как обрушивают большие трубы, и взрывают динамитом скалы. Ты наблюдаете за тем, как что-то ломается. И вы не в силах отвести глаза. Я знала, что он ходит к психоаналитику. Он не желал рассказывать мне об этом. Я наблюдала, как у него появился этот его тусклый взгляд, и эта его новая манера поведения, нервная и виноватая - как у собаки, которая, будучи запертой дома слишком долго, напакостила на ковре, и пытается избежать наказания при помощи лихорадочного заискивания.

Наверное, я могла бы отказаться ехать туда с ним. Но это было частью старой болезни. Наблюдать за распадом. Вглядываться в разложение. Так что я поехала. По дороге туда мы разговаривали, как чужие. Машин, вроде, сегодня не так много. В городе наверняка гораздо жарче. Да, я съем чего-нибудь, когда ты захочешь остановиться.

Сидеть вот так, будучи уносимой на пятьдесят миль за час в машине, которая нам не принадлежала, с ещё не оплаченной одеждой, облегавшую наши нелюбимые тела, которые сгибало и трясло на неровностях дороги, с его рукой на руле, и моей, скромно покоившейся на коленях, двигаясь по нашей особой, персональной пустоши, в никуда.

По мере того, как мы приближались к этому месту, Рэнди становился всё более нервным. Мы припарковались за домом. Рэнди занёс в дом наш багаж. Уилма была на террасе. Гилман Хайес поднимался с причала. Уилма легко вошла в роль, которую она разыгрывает со мной. Любящей старшей сестры. Что-то вроде "между нами девочками". Приветливость с покровительственным оттенком. Я никогда не допускала, чтобы это меня задело. Я никогда не допущу, чтобы меня это задело.

Даже странно кажется, если оглянуться назад, насколько всё было типичным для её вечеринок в ту пятницу, пока пили коктейли и обедали, и после, до тех самых пор, пока я не оставила их, за играми, и не отправилась спать. Много псевдоинтеллектуальных разглагольствований, категоричные суждения Гилмана Хайеса, обычное убогое подражание Уилме со стороны Мэйвис Докерти, булькающие замечания Уолласа Дорна. Все типично и бессмысленно, а Рэнди каким-то странным образом умудрялся превращаться в четвёртого официанта. Хотя в его поведении и чувствовались какие-то поползновения на роль хозяина, принимающего гостей, он смотрелся бы лучше с салфеткой через руку. Мне надоело за ними наблюдать, и я отправилась в постель.

На следующее утро я обрадовалась, что могу позавтракать одна, и совсем не обрадовалась, когда Стив Уинсан попросил разрешения сесть рядом. Но отказывать ему не было никаких основания. Я уже отнесла его к определённой категории. Напористый молодой старичок. Городской ловкач. Парень, который своего не упустит, который всегда балансирует со слишком многими предметами одновременно.

Я не слушала, когда он пустился в рассуждения об усовершенствовании рода человеческого. А потом услышала, как он говорит нечто, исполненное величайшего смысла, по крайней мере для меня. Это странным образом потрясло меня, потому что было настолько близко к тому, что думала я, с тех пор, как мой брак дал трещину, стал приходить в негодность. О способности стать кем-то ещё. Об изменении своей природы.

Я смотрела на него в упор, смотрела в первый раз. Его серые глаза были на удивление хороши. Серые, спокойные и честные - в кои-то веки. Я спросила его - чем он хочет стать. И он сказал мне, что устал бежать, устал исполнять роль самого себя.

Он был честен со мной, и между нами возникло что-то очень особое. Не знаю, как это описать. Возможно, так. Представьте, что вы пошли на какое-то допотопное кино, с прыгающей картинкой, чёрно-белое и немое. Потом, в середине, оно становится цветным, и появляется звук, и вам уже интересен сюжет, и вы сидите, подавшись вперёд, на краешке кресла. Примерно так это было. Уик-энд внезапно наполнился жизнью. И я не могла припомнить кого-то ещё в своей жизни, когда-либо глядевшего на меня в точности так же, с этом особенным выражением понимания, персональной заботы. Мне пришло в голову, что он знал, что со мной происходит, и видел всё это, и это удручало его. И я ему нравилась. Возможно, в основном дело было как раз в этом. Я нравилась ему сама по себе. Потому что, из всех них, находившихся там, я безусловно, была наименее полезным для него человеком. Со мной ему ни к чему было ловчить. Нечего проталкивать. И всё-таки он выбрал меня, чтобы поговорить о вещах, о которых на самом деле думал.