Все дни прощания - [45]

— Не сочиняй про учителей, они тоже разные. Но больше все-таки порядочных.

Дядя Володя взглянул в газету, медленно сложил се вчетверо и задумался. Тихо добавил:

— Жаль, мы с Маней Федьки лишились, а так бы я, знаешь, какого сына вырастил! Он бы у меня из дома не бегал. Человечности мало теперь у иных молодых. Как будто собственную жизнь хотят перевалить на плечи другого. А сами порхают, порхают. А радости с этого порханья!..

— Ты не прав, дядя Володя. Я вот хочу одного, а получается другое. Я бы и совета доброго послушал, так никто не посоветует. Только потом, когда уже что-то сделаешь, хорошее или плохое, начинают хвалить или ругать.

— Это тебе совета не хватает? При такой матери и таком отце? Дурью ты маешься, парень, и неблагодарность в себе щедро удобряешь.

— Можно и так сказать, — вздохнул я. — Критиковать всегда проще.

Мои слова явно озадачили дядю Володю. Он тихонько покашлял в кулак, потянул было к себе газету, но тут же бросил ее и проговорил:

— Ладно, Дима, не обижайся, это я так. Когда других поучаешь, навроде сам умнее становишься… А если не в школу, то куда? Теперь с этим делом, говорят, туговато. Нужен блат, чтобы в стоящее место попасть.

— Блат дуракам нужен, а я и без блата. Пойду с другом Степкой в техническое училище. Стану корабли строить. Я давно хотел таким делом заняться. Я деревья люблю сажать и что-нибудь строить. Только не такие дома-коробки, которые вы строите, а совсем другое, свежее.

— Ты же хотел стать врачом?

— Не хотел. Это мне отец в детстве все говорил: «Если кто спросит, кем хочешь стать, говори врачом, хирургом». Вот я и говорил не соображая. В детстве все равно кем быть и что говорить. А теперь хватит, вырос. Теперь я знаю, чего хочу. Корабли больше по мне. Море, океан, шторм… А он бежит себе в волнах на раздутых парусах!

Я трещал это от радости, наслаждаясь разговором с дядей Володей, наблюдая тетю Маню, которая что-то приносила нам на стол, что-то уносила и, не вмешиваясь в наш разговор, чему-то мягко улыбалась про себя. Насчет кораблей я шутил, но иногда ловил себя на мысли, что Степка мой прав, что судостроительное училище не хуже, а, пожалуй, получше многих техникумов. Я не мог бы сказать, что во мне возникало и разгоралось желание пойти вместе с другом строить корабли, но теперь, во время разговора с дядей Володей, я почувствовал интерес к Степкиной затее.

— Что ж, наверно, ты прав. Теперь рабочие зарабатывают больше инженеров и врачей. У меня есть знакомый, так его сын работает шофером на самосвале. Триста, а то и четыреста рублей в месяц. А сам он врач — сто пятьдесят от силы… Казалось бы, я, рабочий, должен приветствовать такую систему, а я не приветствую, потому как нарушена нравственность. А все оттого, что людей не хватает. Страна большая, хозяйство обширное, рабочих рук требует много, а их-то и не хватает.

— Что же делать?

— Не знаю. Но что-то делать надо, — сказал он, зевая и поглядывая на будильник. — Ну, допивай компот, корабел, а я спать пошел, мне на работу рано.

Я поужинал и направился в другую комнату, где тетя Маня стелила постель.

— Вот, раздевайся и ложись. А утром иди к отцу, слышишь?

Тетя Маня вышла из комнаты, и я услыхал, как она в кухне заговорила с какой-то женщиной.

«Может, это и есть квартирантка Лена? Интересно, какая она? Может, старая и толстая, как тетя Маня? И от нее пахнет молоком?»

И тут в комнату, где я стоял, вошла маленькая некрасивая женщина. В ярком платье, в туфлях на высоком каблуке, с подкрашенными ресницами и голубыми дугами под глазами.

— А-а, мой гость! Так это я с тобой сегодня спать буду? Как тебя зовут?

— Дмитрий, — сказал я и почувствовал, как хорошо прозвучало мое полное имя.

— Вот те раз!.. Я думала, он совсем маленький, а он возьми и представься как настоящий мужчина. Дмитрий — красивое имя, что в переводе с греческого означает «принадлежащий Деметре», богиня у них есть такая. Понял?

— Понял.

— Вот и хорошо, раз ты понятливый. Смотри чтоб спал, когда вернусь.

И она вышла.

Я потрогал на книжной полке толстые книги, которых раньше в этой квартире никогда не было, попытался прочитать названия обложек, но так и не прочитал. Потому что думал о ней, о квартирантке Лене, которая только что вышла из этой комнаты.

Я разделся и лег. Но спать не хотелось. Неясное, смутное чувство охватывало меня. Холодели ноги. Я вздрагивал и часто ворочался с боку на бок. А сердцу моему было тесно, будто его сжимали чьи-то большие горячие ладони.

Я слушал, как тихонько постукивают на стене большие часы, будто кто-то равномерно грызет семечки, и так же тихонько, только быстрее стучит мое сердце. Оно даже не стучит, а как-то вздрагивает в груди, и я чувствую его в руке, в висках, в животе.

За окном ударил гром, белая молния подрожала на потолке, и снова ударил гром. По водосточной трубе грохотала вода, этот грохот смешался с визгом колес трамвая, в комнате подуло ветром, а потом стало тихо. Только одинокие капли падали на карниз, будто сонный барабанщик бил по своему барабану.

Я ждал ее. Я хотел поскорее уснуть, но сон не приходил. И тогда я открыл глаза.

Скорей бы уж она возвращалась… Или нет, пусть придет, когда я усну, когда уснут все в доме…