Все дни прощания - [20]

И она громко засмеялась и ушла.

«Фёд Фёдыч, выставьте его на следующей…»

Как только я вспомнил это, сразу узнал в ней вчерашнего контролера в синем берете… «Фёд Фёдыч, выставьте его на следующей…»

Сегодня она была совершенно непохожа на ту, вчерашнюю. Обыкновенная женщина, какую можно встретить в любом доме, в любой семье. А что было там, в поезде? Где она истинная — тут или там?

Не будь Лапиной, я бы пулей рванул из этого сарая. Но Лапина тут ни при чем, ее нельзя обижать.

Я оделся и пошел за сарай. Там действительно был умывальник и большое овальное зеркало. Я бросился к нему, не рассчитывая себя узнать. Узнал. Ничего страшного не произошло: ссадина на подбородке, оцарапан нос и подбит глаз. Влево и вправо от носа голубые разводы. Но это пустяк, бывают лица пострашнее.

Вода из умывальника такая холодная, что закололо в пальцы. Но я специально набирал в ладони этот ужас и держал в нем лицо.

— Ну, что видел во сне?

Это пришла Рита. Беленькая, чистенькая, в голубом платье с какими-то легкомысленными крылышками на плечах. Прямо-таки светится от радости. На ее босую ногу с травинки переползает божья коровка.

— Поздравляю с покупкой! — протянул я ей руку.

— Какая покупка, ничего я не покупала! — сомневающимся голосом говорила Рита, все-таки подавая мне руку.

— Ты купила мотоцикл, и я тебя поздравляю.

— Ф-фта, — засмеялась Рита. — Какой мотоцикл?

— Нормальный, кажется, «Яву». И мы подкатили его к горке, а ты говоришь: «Садись, под гору съедем». А я говорю: «А вдруг заведется?» А ты: «Не заведется, в нем бензину нету». Но только мы сели, только поехали, а он как заведется! Разогнались — и трах в забор?.. Видишь, какие у меня теперь синяки?

О, как она смеялась, эта Лапина. Смотрела на меня, прижимала пальцы к губам, а из глаз ее горохом сыпались слезы.

Когда я вымылся, она повела меня в дом. А там уже завтрак на столе: яичница с колбасой, помидоры, сметана.

— Это моя тетя, Антонина Григорьевна. А это…

— Мы уж знакомы, я заходила к нему… Постой-ка, а не ты ли вчера ехал без билета? Да еще мы тебя ссадили тут, в Разливе?

— Нет, вы спутали, — сказал я, не понимая смысла этого узнавания. На ее месте я бы не стал «узнавать» человека, которого так отделали по моей вине.

— Ну, голубчик, я не спутаю. У меня на таких глаз наметанный. Ты и есть тот самый, — сказала она и поднесла руки к лицу. — Эк же тебя, сынок… Вот мерзавцы. Это здесь, да?

— Здесь.

— Вот мерзавцы. А за что?

— Ладно, я пошел. Мне пора.

— Никаких пора. Позавтракаешь, тогда с богом.

Она заставила меня сесть на табуретку. А Рита, чтобы удержать меня, стала быстро рассказывать мой сон про мотоцикл. Но Антонина Григорьевна даже не повернулась к ней.

— Куда ж ты ехал? — спросила она, разглядывая мое лицо. — Неужели у тебя такие срочные дела, что обязательно нужно прыгать в поезд без билета?

Теперь это была совсем другая женщина, не вчерашняя. Захотелось рассказать, зачем я поехал в Песочный и как это вышло, что сел без билета, и про отца на пляже — пусть знает и пусть жалеет, что выгнала из поезда. Но тут же подумал, что откровенность эта ни к чему.

— К приятелю в Песочный ехал. Давно не виделись. А тут передали, будто он заболел. Вот и вышло, что сел без билета.

— Ах ты, дьявол окаянный, — моя вина. Ты прости меня, паренек. Бог вас знает, какими мыслями вы живете, а мы, взрослые, не можем этого понять и требуем от вас, как от взрослых. Для меня теперь раз с билетом — друг, без билета — враг.

В чем она сейчас признавалась? В том, что честно исполнила свой долг? Или в том, что не знала, «какими мыслями» я живу? Зачем ей признаваться, ведь она права! Такая у нее профессия — следить за порядком на железной дороге и не допускать обезбилечивания пассажиров. И никто ей не сделает упрека в том, что она выставила безбилетника, в том числе и я… Но почему она теперь говорит об этом так, будто все-таки виновата?

— У человека всякое бывает, — сказала Рита. — Случается, денег нет, а ехать надо. У меня у самой сколько раз бывало. И ревизор должен это понимать. Почувствовать должен.

Правильно говорит. Именно такая и должна работать ревизором: она поймет, почувствует. Но такая не пойдет в ревизоры, постесняется… Почему-то врач должен помогать человеку, а все остальные — нет… А что я о Лапиной знаю? Учились вместе, ходили в школу. Одно время даже сидели вместе за партой. Она газету выпускала, все заметку просила. И чего отмахивался? Написал бы, как деревья сажали, в совхоз на уборку турнепса ездили, и пусть выпускает…

— Да, милая, тебе легко об этом судить, пока ты школьница. А придешь работать, я посмотрю, достанет ли у тебя на всех души и сердца. В конце концов, я не врач и не учительница, чтоб каждого выслушивать. Я ревизор!

Они долго разговаривали об этом. Иногда что-нибудь спрашивали у меня, я отвечал, не особенно вникая в их разговор. Я думал о Вере. Я представлял ее здоровую, вернувшуюся из больницы… Нет, не представлял, уже не мог представить. Потому что дома появился еще один человек — белокурая, и она теперь всегда будет присутствовать в нашей семье. Даже если вернется Вера, белокурая не исчезнет. Она, как в очереди, заняла и отошла. И хотя ее нет, все равно думаешь о ней и помнишь, что она в любую минуту может прийти и встать перед тобой.