Все девочки взрослеют - [113]

По ночам я мучилась бессонницей и сочиняла роман, воображая, что снова стала молодой матерью. Рядом с ноутбуком остывал чай в кружке, на подушке под боком посапывала Френчи в свитере Питера, который еще хранил остатки запаха мужа иногда, просыпаясь, я словно чувствовала присутствие Питера. Он здесь, со мной! Сейчас открою глаза и увижу его голову на подушке, глаза, улыбку, услышу свое имя.

Бетси звонила раз в неделю. Она прислала по электронной почте сканированное двадцатинедельное УЗИ, фотографии живота и сыновей, которые гордо его гладили. Я заметила, что на снимках не было мужа Бетси. То ли он держал камеру, то ли Бетси боялась нанести мне психологическую травму.

К концу января я закончила черновик книги, начатый в неделю похорон Питера, и робко показала его Ларисе. Книгу я назвала «По-семейному». Это повествование о судье из пригорода, богатом, изначально надежном и верном мужчине. В пятьдесят лет он влюбился в молоденькую, женился на ней и завел семью, бросив жену и детей. Рассказ ведется от трех лиц: уже умершего мужчины, первой жены героя и ее старшей дочери, называющей мать Оригинальным Рецептом, а молодую новобрачную — Хрустящей Новинкой. Полагаю, роман был моей попыткой переписать жизнь своего отца заново. Вскрыть его, подобно устрице, разгадать его тайны, создать похожего и непохожего на него героя, найти смысл.

Может, это настоящая книга, а может, триста пятьдесят страниц соплей, которые мне нужно было высморкать, прежде чем снова начать писать хорошо. Я не могла быть объективна. Оставалось сидеть и ждать. Так или иначе, роман успокоил и поддержал меня. Мне было о чем думать кроме Питера; было что делать, кроме как плакать.

В пятницу в десять вечера, накануне Дня святого Валентина, зазвонил телефон. Я поговорила с Бетси и уселась по-турецки посреди огромной пустой кровати. Тишина давила.

— Мы справились, — сказала я в пространство.

Нет ответа. Я немного поплакала, прижимая подушку к животу. Хоть бы раз в жизни у меня все вышло как положено: сначала муж, потом ребенок. «Бери, что дают», — напомнила я себе. То же самое я говорила Джой, когда дочь была маленькой и плакала, если я резала жареный сыр на квадратики, а не на треугольники, и надевала ей кеды, а не зеленые резиновые сапоги. «Бери, что дают; здесь слезы не льют!» Полагаю, вскоре мне придется вспомнить эту присказку.

Я умылась и причесалась. Прошла по коридору. Сейчас я увижу Питера у шкафа в поисках шерстяного одеяла, с корзиной грязного белья на пути к стиральной машине.

Я постучала в дверь дочкиной спальни.

— У нас мальчик, — сообщила я.

42

Мать вела мини-вэн по Южной Второй улице. Голые ветки деревьев смыкались над нами, превращая мостовую в тоннель с танцующими тенями. Мы проехали мимо автозаправки и маленького китайского ресторанчика, вызвавшего шумиху при открытии. Живущие рядом люди раздавали листовки с опасениями, что ресторан привлечет нежелательную публику. «Это кого же? — поинтересовалась Саманта, бросив листовку на маминой кухне. — Евреев?» Я улыбнулась воспоминанию.

Мама повернула на Делавэр-авеню, потом на шоссе. Было тепло и ветрено, в воздухе пахло весной. Безоблачное ночное небо освещала луна. На заднем сиденье лежало детское автомобильное кресло. Я дважды проверила по списку, все ли мы взяли: подгузники, влажные салфетки и крем, полотенце для отрыжки, бутылочки и молочную смесь, смену одежды, мягкий тряпичный мячик с резиновыми вставками разного цвета и текстуры — хорошую развивающую игрушку. Я нашла его в коробке на чердаке. Наверное, раньше он был моим.

— Все нормально? — спросила мать.

Дорога должна была занять всего два часа, но мама набила сумку-холодильник едой: сырные палочки, крекеры, яблоки и сок.

— Как мы его назовем?

— Меня осенит, — Мама не сводила глаз с дороги. — Как с тобой. Раз — и меня осенило.

Я промолчала, просто достала из рюкзака книгу «Тысяча и одно детское имя». Кажется, мать улыбнулась.

— Не Питер, — пробормотала я себе под нос.

Мама отрицательно покачала головой. Я стала читать имена на «П»:

— Пабло. Падриак. Патрик. Пол. Паке. Паз. Пейс.

— Пейс?

— От латинского слова «мир», — прочла я.

— Значит, не «Пейс», а «Паце».

— Ладно, — отозвалась я, подумав, что ни за что не позволю назвать невинное дитя «Паце».

— Как насчет Чарльза? И второго имени Питер?

— Пожалуй, неплохо.

— Можно сократить его до Чарли. А еврейское имя будет Хаим — «жизнь».

— Чарли Крушелевански, — произнесла я для пробы. — Звучит неплохо. Посмотрим сначала. Может, он не похож на Чарли.

Я еще раз провела пальцем по перечню.

— Может, он покажется нам Падриаком.

Мать фыркнула. Я привалилась плечом к дверце и, должно быть, задремала. Когда я открыла глаза, мать уже парковалась под мерцающим фонарем на просторной парковке. Мы вошли в больницу и вдохнули знакомый запах.

— Где роженицы? — осведомилась мать в регистратуре.

— Пятый этаж, — сообщила женщина, после чего выдала нам наклейки с надписью «Гость».

Я налепила свою на джинсы; мать, разумеется, на самую выдающуюся точку бюста.

Мы поднялись на лифте. Медсестра на пятом этаже нажала кнопку, и мы открыли тяжелые двери. В больницах пахнет рвотой и мочой, едким дезинфицирующим средством и страхом. Но на этом этаже пахло еще и цветами. Мы шли мимо палат, и в каждой я замечала букет цветов, лилий или роз либо связку розовых или голубых воздушных шариков у потолка.