Все девочки взрослеют - [109]

— Хватит с меня черного. Я решила… — Ее глаза наполнились слезами, но она заморгала, и макияж устоял. — Решила надеть то же, что надела бы, будь твой отец жив. Может, это и глупо.

Я обняла мать, стараясь не помять ей платье и не испортить прическу.

— Вовсе нет, — улыбнулась я. — Мне нравится. Отличная мысль.

Через два часа я вошла в вестибюль синагоги. На мне было розовое платье с тонкими лямками и серебристой юбкой, расшитой бисером. Та самая модель, которую я купила с Элль, вернула, приобрела по кредитке Брюса, вернула и наконец купила с мамой и Макси, после того как сбежала, потерялась и снова нашлась. Также на мне были жемчужные прабабушкины сережки; на ногах — серебряные босоножки, выбранные с помощью Тамсин и Тодда; на плечах — серебристо-розовый талит, сшитый Эмили. Утром тетя Элль сделала мне прическу и макияж. («Нежность! — повторяла она. — Прозрачность! Чистота!» Зато себе она наклеила огромные фальшивые ресницы на верхние и нижние веки.)

Стоя в вестибюле, я наблюдала, как входят мои друзья: Тамсин и Тодд, Эмбер и Мартин, Саша, Одри и Тара, Дункан Бродки и Кара с родителями, совсем взрослая в черном платье. Моя семья собралась в небольшом фойе у главного входа. На столе лежали программки и голубые молитвенники. Солнечный свет струился сквозь высокие окна. Деревянные половицы прогибались и поскрипывали, пока равви Грюсготт давала нам последние наставления: повторяла порядок вызовов к чтению Торы и напоминала, кто где будет находиться во время передачи Торы от поколения к поколению, от бабушек к родителям, от родителей ко мне. Мама стояла слева от меня, Брюс в темно-синем костюме и сине-белом талите — справа. Я вспомнила, что именно этого когда-то хотела, считала правильным: мама и папа. Ничего ненормального, трудного для объяснения. Просто родители, которые любят друг друга или хотя бы делают вид в синагоге субботним утром. Как я об этом мечтала! А теперь отдала бы все на свете, лишь бы вернуть свою прежнюю эксцентричную семью; что угодно, лишь бы отец был рядом.

Равви ушла в храм. В фойе остались лишь ближайшие родственники: мама, тетя Элль, дядя Джош, бабушка Энн и Брюс.

— Пожалуйста, вдумчиво читайте вместе со мной, — попросила я.

Я мысленно повторила: «Вдумчиво», — и слегка улыбнулась. Тайлер сидел в зале. После своей бар-мицвы он вырос дюймов на шесть и что-то сделал с волосами. Мне показалось, что Тамсин окинула его оценивающим взглядом. Надо представить их друг другу на вечеринке. Я полистала молитвенник, глядя на подчеркнутые абзацы и загнутые страницы: «Барух ата адонай, элоэйну мелех аолам… Благословен ты, Господь Бог наш, царь вселенной, который даровал нам жизнь, и поддерживал ее в нас, и дал нам дожить до сего радостного дня!»

— Ты готова? — осведомилась мать.

Я кивнула, и в этот момент у главного входа появился мужчина с коротко стриженными кудрявыми седыми волосами, в безупречном черном костюме, сверкающих черных туфлях и черных солнечных очках.

— Джой! — позвал он.

Я открыла рот. Элль за моей спиной прошептала что-то, явно неподходящее для синагоги.

Дед улыбнулся и направился ко мне.

— Надеюсь, не опоздал?

Он достал из кармана синий бархатный мешочек на молнии. Внутри лежало традиционное сине-белое молитвенное покрывало с бахромой.

— Это талит моего отца. — Дед протянул его мне.

— С-спасибо, — запинаясь, поблагодарила я.

Я теребила молнию непослушными пальцами. Мать стояла за спиной и держала меня за плечи. Я думала, она гневно взирает на деда или пытается заслонить меня, но она лишь пробормотала «спасибо», так тихо, что я едва расслышала.

— Готовы? — Равви Грюсготт сунула голову в дверь. — Пора.

— Секундочку.

Дед достал из кармана нечто круглое и серебряное. Мать шумно вздохнула. Я вспомнила серебряные доллары из ее книги. Отец героини кидал их в глубокую часть бассейна, а Элли с сестрой ныряли за ними. Деньги девочки оставляли себе. Дорри тратила свои на конфеты и журналы, а Элли — моя мать — просто хранила их.

— Это тебе. — Дед сунул серебряный доллар мне в ладонь. — На счастье.

Он снял очки и обвел нас взглядом: бабушку Энн и Мону, дядю Джоша и тетю Элль, и наконец меня и маму.

— Я горжусь тобой, — добавил он.

Мать заплакала. Я вспомнила, как меня тошнило в ванной после бар-мицвы Тайлера и отец сказал тогда то же самое. Непривычно, что мать — чья-то дочь, как и я, и что ее утешили те же слова, что и меня.

— Джой? — Равви Грюсготт посмотрела на меня, затем, удивленно, на дедушку.

Я кивнула.

Когда мы зашли в храм и направились по проходу к биме, я обернулась через плечо. Я думала, дедушка сядет где-нибудь и я смогу вызвать его к Торе, попросить набросить талит мне на плечи… Но когда я поднялась по ступенькам, встала за кафедру и открыла молитвенник, лица гостей уплыли далеко-далеко. И сколько бы я ни вглядывалась, я нигде не видела деда.

— К своей первой алие я хотела бы вызвать бабушку Энн и бабушку Одри.

Я прочла их еврейские имена, отступила и подождала, пока они поднимутся по трем ступенькам на биму, коснутся корешками молитвенников Торы и поцелуют их. Одно бесконечное ужасное мгновение я не могла вспомнить ни мелодии, ни слов благословения, хотя шесть лет пела его в еврейской школе. «Барху эт адонай хам ворах…» Словно конфета перекатывается под языком. Я открыла рот и запела. Толпа, по крайней мере еврейская часть, откликнулась: