Все цветы Парижа - [2]

Я едва успела потрогать кончиками пальцев воду в омуте свиданий, как вскоре разочаровалась во французах. Был обед с парикмахером, и он непрестанно поглядывал на себя в зеркало, висевшее за моей спиной; был ланч с художником, тот предложил пойти к нему домой и поговорить о его новой картине, которая по случайному совпадению висела над его кроватью; еще был профессор, пригласивший меня на свидание на прошлой неделе… но я так и не заставила себя ответить на его звонки.

Я удрученно вздохнула. Я не американка и не парижанка. Вообще, в эти месяцы я не чувствовала себя вообще никем. У меня не было привязанности ни к одной стране, ни к какому-то человеку. Я казалась себе просто призраком, одиноко плывущим по жизни.

Я проскочила мимо Рю-де-Сен и зигзагами помчалась вниз с обрамленного фонарями холма. Голубое платье трепетало на ветерке, за моей спиной простирался великий город, слезы снова застилали мне глаза, мешая видеть узкую улочку. Я моргнула, вытерла рукой глаза, и мощенная булыжником дорога снова вернулась в фокус. Впереди меня по тротуару шли пожилые супруги. Они, как и все немолодые французские пары, абсолютно прелестны, сами того не сознавая. Он в спортивной куртке (несмотря на влажную тридцатиградусную жару), а она в легком платье, которое висело в ее шкафу, вероятно, с 1953 года, когда она увидела его в витрине бутика на Елисейских Полях. Она тащила корзинку с рыночными овощами (наверху в ней лежал цукини). Он нес багет и ничего больше, нес его на плече, как винтовку времен Второй мировой, покорно, но с еле заметной и до странного очаровательной досадой.

Мои мысли вернулись к обмену колкостями в кафе, и во мне снова вскипела ярость. В моей памяти звучал его голос, нежный, милый, умоляющий. Или я слишком сурова к нему? Нет. Нет. Может, да? Нет! В другой жизни мы, может, провели бы этот вечер в каком-нибудь кафе за угловым столиком, пили бы хорошее бордо, слушали трубу Чета Бейкера, обсуждали гипотетическую поездку на греческие острова или постройку оранжереи за домом, где мы потом вырастим в горшке лимон (или авокадо) и будем сидеть под бугенвиллеей; такой, какую посадила моя мама, когда мне стукнуло одиннадцать, перед тем, как папа нас бросил. Джаз. Санторини. Лимонные деревья. Милые, красивые воспоминания, ни одно из них больше не имело смысла. Во всяком случае, в этой жизни. Эта глава прочитана. Нет, вся книга.

Как я могла простить его? Нет, я никогда его не прощу…

«Умение прощать – это дар, – сказал психотерапевт, к которому я ходила несколько раз, – как для вас самой, так и для того, кого вы прощаете. Но никто не даст вам этот дар, если вы не готовы его принять».

Я на секунду закрыла глаза, потом решительно открыла. Сейчас я не была готова к этому и сомневалась, что буду вообще когда-нибудь готова. Полная новой решимости, я еще быстрее крутила педали. Прошлая боль внезапно вернулась, резкая и горькая. Она обжигала, словно прижатый к ранке ломтик лимона.

Я вытерла очередную слезинку, и вдруг откуда ни возьмись передо мной возник грузовик. Меня захлестнул адреналин, как это бывает, когда ты зазевалась за рулем и едва не налетела на встречную машину, столб или человека с собакой. Я вывернула руль вправо, стараясь не задеть мать с маленькой дочкой, которые шли мне навстречу. Девочке было годика два, не больше. Яркое, даже ослепительное солнце играло в ее светлых волосиках.

Я щурилась, глядя на узкую дорогу, и мое сердце билось все тревожнее с каждой секундой. Шофер грузовика меня словно не видит.

– Стоп! – заорала я. – Arretez!

Я стиснула ручки руля, ударила по тормозу, но он почему-то не слушался. Улица была крутая и узкая, слишком узкая, и я катилась с горы все быстрее и быстрее. Шофер грузовика возился с сигаретой, грузовик вилял по булыжнику. Я закричала опять, но парень меня не слышал. Меня захлестнул ужас, густой и огромный. У меня было два варианта: свернуть влево и врезаться в мать с девочкой или свернуть вправо и налететь прямо на грузовик.

Я свернула вправо.

Глава 2 СЕЛИНА

4 сентября 1943 года

Париж, Франция

– Начинается осень, – сказал с печальным вздохом папа, глядя на улицу Клер из окна нашей маленькой цветочной лавки. Над Парижем ярко сияло голубое небо, а в папиных глазах я видела грозовые тучи.

– Ох, папа, – ответила я ему через открытую дверь и, поправив свой фартук, смела опавшие лепестки роз с булыжника перед лавкой. Мне всегда было чуточку жалко, что лепестки опадали, как бы глупо это ни звучало. Они напоминали мне заблудившихся маленьких утят, отставших от мамы-утки. – К чему такой невероятный пессимизм, ведь сейчас только начало сентября. – Я шутливо улыбнулась. – Лето выдалось чудесное; надо наслаждаться им, пока оно не закончилось.

– Чудесное? – Папа вскинул руки драматическим жестом, как это умеют делать все французы старше шестидесяти. Я часто думала, что наверняка существует старинный французский закон, который гласит, что если ты пожилой мужчина, то ты имеешь бесспорное право ворчать, быть вздорным и противным в любое время и в любом месте. Папа уж точно пользовался этим правом, но я все равно любила его за это еще сильнее. Несмотря на ворчливый характер, у него самое доброе сердце среди всех моих знакомых французов. – Наш город оккупирован нацистами, а ты говоришь, что лето было…