Все, что вы скажете - [7]

– Он лежит лицом вниз, в луже.

Она же мне поможет? Она же на моей стороне, по крайней мере, должна быть. Она хороший человек, который работает в колл-центре службы спасения.

– Переверните его на бок как можно скорее, вытащите из воды, – говорит она. – Есть травмы головы или шеи?

– Я… Я не знаю, я толкнула его, он упал и скатился вниз по ступенькам.

Никого нельзя винить за честность и судить за случайную ошибку.

– Как можно быстрее, – повторяет оператор.

Я переворачиваю мужчину, одна часть лица которого скрыта капюшоном, а другая находится в тени.

– Сейчас вам нужно проверить, дышит ли он. Смотреть, слушать и чувствовать, помните? Можете повторить за мной?

– Смотреть, слушать и чувствовать, – повторяю я деревянным голосом.

– Посмотрите, поднимается ли его грудь, приложите ухо, постарайтесь почувствовать его дыхание.

Я таращусь на грудную клетку мужчины, а потом наклоняю к ней голову. Внезапно получается слышать буквально все вокруг: шум уличного движения, плеск воды в канале, звук разбивающихся о бетон капель дождя. Но ни звука от лежащего человека.

Я снимаю перчатку и подношу руку к его лицу, но не чувствую дыхания на своих пальцах. Это настолько неестественно, словно не хватает важной части тела, например, ресниц или ногтей на пальцах. Содержимое моей сумки рассыпалось по земле, как только я наклонилась над мужчиной – выкатилась помада, которой я никогда не пользуюсь, поскольку она нервирует меня, постоянно размываясь.

– Он не дышит. – На меня накатывает новая волна паники.

– Точно? – переспрашивает оператор. – Приложите щеку к его рту и скажите мне, если почувствуете его дыхание на своем лице.

Я морщусь, но все равно делаю это.

И ничего не чувствую: ни дуновения, никакого тепла, никакого шевеления прядей волос от его дыхания. Ничего.

– Он точно не дышит.

– Сейчас нужно сделать искусственное дыхание, – говорит женщина, ее голос хрипловатый, терпеливый, сочувствующий. – Потому что он утонул.

Утонул.

– Хорошо.

– Переверните его на спину. Осторожнее с шеей. Поднимите его подбородок вверх, Джоанна. Запрокиньте его голову назад. Сделали?

Я перетаскиваю мужчину на более ровное место. Капюшон сполз, и стало видно его лицо. Это не Сэдик.

Его глаза также широко расставлены, но на этом сходство заканчивается. Черты его лица тоньше, никаких тяжелых бровей, ямочки на щеках. Это не Сэдик, не Сэдик, не Сэдик!

– Я… – я ничего не говорю, хотя, может быть, и стоит. – Черт! Сейчас.

Мысли мои бегут, как вода через сточную трубу. Это не он, не он. Этот человек не домогался меня, не преследовал. Я снова смотрю на его кроссовки, точно такие же. Точно такие же дурацкие кроссовки.

Он вышел на пробежку: в кроссовках, с наушниками, весь в черном. Как я могла сделать такую катастрофическую ошибку? Как можно было не проверить?

Голос в наушниках становится то громче, то тише по мере того, как я двигаюсь.

Я могу бросить трубку, убежать, улететь куда-нибудь прежде, чем меня остановят. А меня остановят? Все мои знания получены от просмотра телевизора. Не помню, когда в последний раз открывала газету. Приходится с горечью признать, что я ничего не знаю о реальном мире. Вот Рубен знает, что делать – он Правильный Человек, который может говорить о глобальной политике, показать, где на карте находится Иран, и знает, что такое пассеровка. Но, конечно, правильный Рубен никогда бы не попал в такую ситуацию.

Тело сковывает какое-то странное ощущение, глаза сухие и тяжелые. Предметы двигаются, как в калейдоскопе, когда я смотрю на них. Может быть, я пьяна, ведь выпила четыре бокала. Я наклоняюсь и вдыхаю воздух в рот мужчины. Это очень интимно, ведь последние семь лет мои губы касались только губ Рубена.

Пять вдохов, и ничего не происходит.

Оператор приказывает начать непрямой массаж сердца, если нет признаков жизни.

Я наклоняюсь и переплетаю пальцы, как было велено, оставив телефон на громкой связи. Удивительно, но я легко продавливаю его грудь.

Это происходит внезапно, после пяти надавливаний. Мужчина реагирует: губы разжимаются, он втягивает воздух, грудная клетка поднимается, а тело начинает содрогаться в конвульсиях.

– Он… что-то происходит, – кричу я.

Затем он откашливается отрывисто и громко.

Я отворачиваюсь, не желая смотреть на это. Может быть, он откроет глаза, встанет и уйдет, недовольный и расстроенный, но живой – как будто бы мы автовладельцы, которые помяли друг другу бамперы. Я закрываю глаза и хочу, чтобы было именно так.

– Он кашляет, – говорю я оператору бесцветным голосом. Не могу признаться ей, что это не тот человек, не могу сказать ей ничего.

– Ок, хорошо. Скорая уже близко, – отвечает мне женщина.

Сэдик, нет, НеСэдик – все еще лежит. Его глаза закрыты, грудная клетка размеренно поднимается.

– Вы можете перевернуть его на бок?

Меня накрывает еще одной волной страха, как приливом, я борюсь с ней, кусая губы. Я уже боюсь не Сэдика, а того, что теперь будет со мной.

– Хорошо, – говорю и переворачиваю его.

Непохоже, что мужчина пришел в сознание. Его веки не дрожат, как у Рубена перед пробуждением утром в воскресенье – единственным утром на неделе, которое мы всегда проводим вместе, – когда он не разбирается со счетами, не помогает своему депутату или не возглавляет протесты. Руки мужчины не выдерживают собственного веса. Рубен всегда переворачивается и тянется ко мне, желая удержать даже во сне. Руки этого мужчины падают на землю, неестественно скрючившись, как у обезьяны.