Все, что вы хотели знать о королях, но не решались спросить - [3]

Но с другой стороны, разве не кажется, что в начале XXI века поздновато заводить надгробную речь по королевской власти? Во всяком случае, она гораздо убедительнее прозвучала бы в начале двух последних столетий. Возьмем, к примеру, 1801 год: Франция после более чем тысячелетней непрерывной традиции освободилась от старейшей европейской наследственной монархии. В Англии Георг III окончил свои дни в смирительной рубашке. В Мадриде правил Карл IV, потому что действительно легитимный король, его старший брат Филипп, официально был объявлен безумным; в Копенгагене на троне сидел Кристиан VII, который больше всего на свете любил рубить на мелкие кусочки мебель в своем дворце, а в Санкт-Петербурге жил Павел I, который развлекался тем, что швырял тарелки через весь обеденный зал и с удовольствием наблюдал, как слуги все быстренько убирали. Совершенно очевидно, начало XIX века было самым неподходящим временем, какое только можно себе представить, чтобы ломать копья за сохранение наследственной монархии.

И сто лет спустя дело выглядит не намного лучше. XIX век закончился для королевских домов Европы убийством русского царя Александра II и императрицы Елизаветы Австрийской. XX век начался убийством Умберто I, короля Италии. Несколько лет спустя та же судьба постигла португальского короля Карла I и короля Греции. Первую мировую войну развязал шофер, свернувший в Сараеве не на том повороте и оказавшийся, к несчастью, как раз там, где стоял преступник с револьвером. Через несколько мгновений в открытом автомобиле лежали мертвый наследник престола и его супруга, моя двоюродная прабабушка.

А сегодня? Несколько слабых неомонархий, например греческая и персидская, исчезли, зато все остальные стоят так крепко, как этого не было уже с 1789 года. И хотя любой серьезный теоретик государственного права сочтет мысль о мистически-религиозной сути современной монархии достойной осмеяния, однако народ, далекий от теорий, не обращая на это ни малейшего внимания, во всей полноте проявил в годы «дианомании» свою тоску прямо-таки по средневековой идее королевской власти: когда принцесса Уэльская посещала какую-нибудь больницу, ей протягивали больных детей, чтобы она прикоснулась к ним. А все эти самодельные алтари, тысячи и тысячи записок с просьбами на воротах Кенсингтонского дворца после смерти леди Дианы, более трех миллиардов человек во всем мире перед телевизорами во время ее похорон — это что, симптомы массовой истерии? Или все-таки укоренившаяся в народе тоска?

Кажется, в сущности монархии есть нечто придающее ей иммунитет против всех нападок современности. После более чем двухвекового обстрела из всех орудий просвещения, либерализма, социализма, материализма и прочих бесчисленных «из-мов», а также после столетних усилий открыть все мировые тайны стало уже почти общим местом указывать на тоску современного человека по Божественному, необъяснимому, духовному. Безусловно, эта смутная тоска идет на пользу королевской власти.

Я не знаю, удастся ли мне в этой книге ответить на все возникшие у меня вопросы, особенно если я заберусь в такие чрезвычайно важные сферы, как сакральность монархии или содержимое сумочки королевы. Также я прошу о снисхождении, если мои размышления иногда прозвучат несколько непочтительно. Я бы не взялся за написание этой книги, если б не питал определенной слабости к королям. Вспоминаю, как девятилетним мальчиком разволновался, услышав, что на празднике по случаю пятидесятилетнего юбилея моего отца будет присутствовать «король Саксонии». Ожидавшийся гость, разумеется, не был королем в строгом смысле этого слова, он был маркграфом Мейсена, который был бы королем, если б Саксония осталась королевством, но для меня это не имело значения. Оказавшись наконец перед ним, я застыл от почтения, хотя, честно сказать, и был немного разочарован, увидев перед собой пожилого, ничем не примечательного господина, без короны и скипетра, зато с костылем.

Но при всей моей слабости ко всему королевскому я должен также признать, что не совсем свободен от антироялистского недоброжелательства, традиционного для моего класса, то есть того слоя, что находится непосредственно после королей. Ведь обычно предполагается, что знать испытывает особую симпатию к королям. Это распространенное в буржуазных кругах клише основано на классическом недоразумении. Для высшей знати, наоборот, куда типичнее некоторая враждебность по отношению к королевским домам. В истории Европы дворяне по большей части были злейшими противниками королей. И если императоры и короли окружали себя представителями высшего дворянства, то не потому, что особенно ценили их или тем более доверяли им, а лишь чтобы обезопасить себя и сделать кого-то из них сговорчивыми и послушными любезностью и наградами, а кого-то — лишить влияния унижениями.

Достаточно вспомнить, как обошлась с одним из моих предков, князем Михаилом Алексеевичем Голицыным, его повелительница… Он прогневал русскую царицу Анну Иоанновну тем, что женился на итальянской католичке. Когда она рано умерла (примерно в середине тридцатых годов XVIII века)