Все, что шевелится - [121]

Предпочёл он бегство беспечальному житью у вдовушки. Собрался однажды будто бы на охоту, сел на светлую верблюдицу и подался на закат. Тянуло его в родимый Юртаун, без него и жизнь была не мила. Сзади мчался, ломая ветви, одноногий злой Чучуна, трещал буреломом друг его сердечный – медведь, а верблюдица невозмутимо вышагивала среди спелой морошки. Отвешивала брезгливо губу и плевала на красоты осеннего пейзажа, верблядь.

Всё-таки бесстрашным человеком Сотон был. Второй раз уезжал от тёплого жилья неизвестно куда, и вторично – на зиму глядя. Другой бы не решился. А он ехал беззаботно, распевал хорошо запомнившуюся песню «Старик преподносит цветы»:

– Расцвели цветы везде. Хорошо в моей стране.

Он помнил, как из Юртауна они направлялись на восток, поэтому пустился в закатную сторону. Одного не учёл, что вместе с омогойцами кочевал ещё и на север. И теперь путешествовал по лесотундре, а не тайге. Одному удивлялся: откуда взялось столько болот и озёр? Но дичи было полно, рыбы в озёрах и речках тоже, а водоплавающих птиц столько, что хоть руками лови!

Лиственницы между тем порыжели, временами с севера налетал холодный ветер, и порой проблескивали снежинки. А потом как-то внезапно на тундру пала зима. Проснулся, а бескрайние просторы покрыты снегами. И солнце однажды закатилось да и пропало без следа. Вот к вечной ночи приспособиться было трудно. Всякие мысли одолевали. Может, не врал Чхоен из племен паковцев, когда рассказывал о злобных огненных собаках Пулькэ, которые спят и видят, как бы сожрать солнце? Вдруг на этот раз у них получилось разорвать светило и растащить куски? Сидят теперь в темноте, животами маются, и лучи у каждой сквозь пузо, как сквозь тучу, светятся.

Начались страшные холода. Долго на свете Сотон жил, почитай, всех сверстников под пик Сардыков сволокли, а он до сих пор в силе. И за длинную жизнь ни разу с такими морозами близко не сталкивался, представить себе не мог, чтобы плевок на лету замерзал. Сам он теперь трусил рядом с верной верблюдицей, меж горбов не сидел, боялся замёрзнуть. Его бороду, и усы, и ресницы, и брови покрывал слой куржака, намерзающего от дыхания. Иней таял, когда он разводил жаркий костёр в конце дневного (это под звёздами-то!) перехода, и бежал по щекам, но тут же смерзался ледяной маской, стоило отвернуться от огня. Счёт дням и ночам он давно потерял, потому что не знал, как их различать и отделять друг от друга. Верблюдица его шаталась от холода и недоедания. Снег всю землю покрыл, до корма не докопаешься. Редко-редко удавалось отыскать в лесу уголок какого-нибудь бугра, где сугроб ветром сдуло и скотина могла пощипать мороженой травы.

Однажды проснулся от странных всполохов, которые попадали в юрту через дымовое отверстие. Вылез из мехового спального мешка, натянул унтайки и выбрался наружу. По небу тянулись яркие разноцветные ленты, красные, зелёные, колыхались и морщились, словно развеваемые ветром флаги. Сотон опять припомнил огненных собак Пулькэ. Не они ли носятся по небу, гонимые палящим жаром проглоченных кусков солнца? Отрыгнули бы светило, псы ненасытные, пока утроба не расплавилась! И самим бы полегче стало, и всему живому, что шевелится и шелестит и тянется к свету. На землю вернулось бы тепло, и побежали ручьи, и заскользили солнечные зайчики, и зазеленела трава, и распустились цветы. Так ведь нет! Носятся Пулькэ, мучась от огненной изжоги, эвон как их бросает из стороны в сторону, но куска, что оказался шире рта, из пасти не выпускают. Не так ли и он, Сотон, всю жизнь поступает? Ханом-то и побыл всего ничего, а власть ни за что не хотел отдавать, желал родного племянника укокошить, лишь бы над прочими возвыситься. А если честно самому себе признаться, то настоящим ханом его и без Джору мало кто признавал. Величала так пара-тройка боевых соратников, а для прочих он кем был, тем и оставался – братом Чоны. А вот поди ж ты – даже за крохотную частичку призрачного величия мёртвой хваткой цеплялся, не желал отдавать ту незримую крошку. И бутыль не открыл, не вернул Чучуне его руку-ногу, в гиблые замороженные края подался от сытного житья-бытья, лишь бы не возвращать однажды добытого. Сейчас эти ненасытные псы с небес спустятся и разорвут его плоть, живую и тёплую, а кто вспомнит, что был такой Сотон, любил сладко поесть и выпить, бабу приголубить, а нет девицы, так и с иножитью развлекался за милую душу? Никто не помянет, кому он нужен? Ни сынка, ни дочки после себя не оставил (были, были у него сыновья и дочери, первые ещё на озере Хубсугул родились, но он о них в смертной тоске и не вспомнил!), пролетел над землёй, как ветерок над тайгой! Покачал лапы еловые да пихтовые, уронил несколько хвоинок и без следа растаял.

Повернул Сотон голову и разглядел в разноцветном колыхании/что его верная спутница на боку лежит. Бросился поднимать, да поздно. Она ещё не остыла, но снег на боках уже не таял. Тут уж ханыга разрыдался в голос: такого друга потерял. Но слёзы слезами, а о себе думать всегда нужно. Достал из ножен клинок и принялся снимать светлую шкуру, пока та не примёрзла к быстро леденеющему мясу и не превратилась в ломкое корьё. Ах, псы Пулькэ из страны мрака, предвестники смерти!