Все, что шевелится - [122]

Напророчили! Поднялась такая пурга, что нос из юрты высунуть страшно. Хорошо, что успел по тихой погоде порубить подругу верную на куски и сложить у входа. Она и после смерти своей его, Сотона, спасала. А брось он её неразделанной, так, пожалуй, и не разыскал бы теперь в круговерти и злых ледяных порывах пурги чёрной. Вечная тебе память, светлая верблюдица. У тебя и утешение есть, остался после тебя белый верблюжонок. Вырос уже, поди, на мундаргинских травах. И его Сотон пожалел, всех он нынче жалел, готовый покинуть срединный мир. Войдёт верблюжонок в пору мужественную, а пары себе не сыщет: нет в Тункинской котловине других верблюдиц. Жевал ханурик несолёное верблюжье мясо и поливал его редкими слезами.

За дровами юртаунец ходил, обернув вокруг брюха петлю арканную, а свободный конец привязавши к главному шесту юрты. Иначе потерялся бы в мешанине чёрного снега. Заблудился бы в двух шагах от жилья, не отыскав обратной дороги. А так валил нетолстую лесинку, нарубал кусками и, возвращаясь по верёвке, вбивал их в сугробы, ставя на попа. По тому частоколу и возвращался к стволу поваленному, оттащив охапку дров в жилище простуженное. Палил огонь и прислушивался, когда пурга кончится. Так и пережил напасть страшную.

За эти дни снегу намело выше крыши. Кое-как откопался путник, выбрался – так и хочется сказать, на свет белый! – в темень полярную и услышал звон бубенчика и голоса людские. Обрадовался несказанно, потому что не представлял себе, что делать станет, когда мясо верблюжье кончится. Охотиться в темноте он не умел, да и как охотиться? Юрту на себе не уволочёшь, а налегке бродить по лесу – так без жилья останешься: как его потом отыскать без света? По собственным следам? Но и их ещё пойди поищи, когда ночь кругом. И вдруг люди!

– Эге-гей! – закричал Сотон. – Люди! Тут я! Голоса стихли, зато звон колокольчика раздавался всё отчётливей, и вскоре среди деревьев путник разглядел ветвистые оленьи рога. За оленьими упряжками, всего их оказалось три, скользили низкие саночки. В саночках сидели закутанные в меха человечки. Упряжки притормозили у снежной ямы, ведущей в походную юрту, меховые седоки спрыгнули на наст и оказались крепкими розовощёкими парнями.

– Здоровья вам, – поприветствовал их пришелец.

– И тебе здоровья, бачка, – молодыми голосами отвечали оленные людишки.

Очень Сотону понравилось, что его величают Батюшкой – высшим североармейским божеством. И тут же напыжился и принялся соображать, как бы такое здравствование половчей использовать. Как поддержать в незнакомом народе веру в своё божественное происхождение?

– Заходите, гости дорогие, – слащаво сказал Сотон, – в жилище моё скромное, угощу я вас на славу мясом невиданным и напитком чудесным, что веселит ноги, греет кровь и радует голову! – И рукой указал на снежную яму.

Кто ж от такого приглашения откажется? Пришелец скатился на заднице ко входу в юрту, оленные люди за ним следом съехали. А он мигом подмолодил огонь дровишками, подвесил котёл, зачерпнувши снега прямо за порогом, и принялся рубить верблюжью ногу. Гости во все узкие глаза смотрели на часть тела невиданного зверя и вслух гадали.

– Медведь?

– Не-а.

– Марал?

– Не-а.

– Конь?

– Не-а.

– Верблюд! – важно объявил хозяин.

– Кто-кто-кто? – вскричали хором оленные люди.

– Верблюд, – повторил Сотон и показал шкуру. Гости долго и придирчиво разглядывали шерстяную кожу неведомого существа.

– Ты – великий охотник! – наконец решили они. – Из нашего рода никто таких зверей не добыл. И из рода Торганэя никто, и из рода Мудико… А как он выглядел, верблядь, пока ты не перерезал майин-нити, за которые боги держат души всего, что шевелится?

Сотон подобрал выкатившийся из очага остывший уголёк и на обратной стороне шкуры нарисовал, как сумел, двугорбого верблюда. Гости долго и восхищённо ахали, водя пальцами над примитивным изображением. Особенно их поражали горбы.

– Волна-зверь! – кричали они и гулко били друг друга в груди. – Выше коня? – спрашивали. – Выше лося?

– Выше, – заверял Сотон.

– Да ты, наверное, сам Синкэн, покровитель охоты?

Сотон ухмыльнулся и поклонился, но не сказал ни да, ни нет. Хотел сперва разобраться в божественной иерархии, чтобы не угодить впросак. А то назовёшься второстепенным именем, а потом кусай локти. Вот ежели станут величать Батюшкой, тогда он не откажется. Но всему своё время.

В закипающую воду мяса навалил, не жалея. А чего жаться? Теперь-то при местных охотниках он не пропадёт. Вон у них какие луки славные, а к ним глаза молодые и пальцы крепкие. Лица розовые от хорошей пищи, сразу видно, что мороженого мяса не едят, парным питаются. Э-э, подумал Сотон, прежде чем угощать гостей жилистой верблюжатиной, налью-ка им сперва мухоморовки. Зальют щёлки и не почувствуют, что за дрянь трескают.

– Вот, угощайтесь сомагонкой, напитком невиданным, – сказал, наливая в глиняные чашки из кедрового бочонка. Заветный прозрачный кувшин был занят. Там дрых без задних ног Чучуна, левая его половина.

Гости для приличия неторопливо омочили губы, но почувствовали ягодную сладость и далее пили маленькими глотками, но без опаски. Хмель очень быстро ударил им в головы, и старое заветренное мясо пошло на ура. Парни ещё и заверяли Сотона, что подобной вкуснятины в жизни не пробовали. Хозяин же пить не стал, впервые в жизни воздержался от употребления хмеля, потому что от трезвого понимания местной обстановки зависела дальнейшая жизнь: быть ли ей лёгкой и приятной либо, как прежде, выпадет бродить неприкаянным от огня к огню. Он с удивлением наблюдал, как гости впадают в транс, запросто общаясь с духами предков и своими богами краевого значения.