Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники - [20]

Праздник в чужом окне

Цветы для Пиаф

Это было в первую мою поездку на Запад и прямо в Париж в группе писателей, и были автобусные экскурсии в Шартр, Тур и другие города, а потом был сам Париж, где молодой хлыщ из советского посольства, с наглой рожей, заглядывая в бумажечку, проинструктировал группу номер такую-то (как мы числились), как себя вести и куда можно и куда нельзя ходить.

Мы записали все подробно-подробно: и Сан-Дени, и Плас-Пигаль, и другие злачные, категорически не рекомендованные нам места, и, как только нас отпустили в город, мы ринулись их искать. Но об этом я еще расскажу.

А потом с нас собрали по нескольку франков для цветов на кладбище и привезли к стене коммунаров, где мы должны были положить по одной красной гвоздике, что мы и сделали.

Вторая гвоздика, как мы уяснили, предназначалась всяким там вождям компартии Франции, их могилы, роскошно оформленные дорогим мрамором, находились тут же и на фоне других могилок, даже самых знаменитых, но приплюснутых друг к другу, выглядели, как ныне бы выглядели могилы каких-нибудь «крестных отцов» из солнцевской мафии: безвкусно, но вызывающе богато.

А наша сопровождающая от фирмы «Транс тур», красивая женщина, чешка, простодушно объявила, что автобусы, за неимением места, поставлены у противоположных ворот, так что нам придется пересечь все кладбище.

Мы, выражая небывалый энтузиазм, согласились пересечь это кладбище, ибо сразу поняли, что это маленькая хитрость, благодаря которой мы увидим и могилы великих: Бальзака, Гюго и других.

И вдруг среди них – могила Пиаф: скромненькая, такая же крохотуля, какой в жизни была она сама. Кусочек серого камня, но такого драгоценного для нас для всех.

А я, уж не помню почему, но не захотел я отдавать свою вторую гвоздику богатеньким коммунистам, у них там хватало всего: и венков, и цветов.

И тут достал из-за спины скромненький мой цветочек и пробормотал, не для стукачей, а для понимающих, что Морис Торез был прежде всего мужчиной и, конечно, одобрил бы меня, если бы узнал, что цветок, предназначенный для него, я отдаю этой великой женщине, которую звали, кажется, парижский соловей…

Я вовсе не был уверен, что Морис Торез был прежде всего мужчиной. У коммуняк, в общем-то, у любых, чувства так заморожены ихним марксизмом, что они и цветов-то не замечали.

Но вот я так сказал, а потом положил цветочек на серый камень, а вся группа вдруг мне зааплодировала.

Это был единственный тогда цветок.

Но я тогда же дал себе слово побывать еще, если нас еще выпустят в Париж, и принести сюда букет роз.

Слава богу, уже не от коммуняк, пусть даже французских, они, по-моему, везде одинаковые, а от небогатых русских, которые и сам-то Париж смогли понять благодаря ее песням.

Ночь на Монмартре

Эти слова у меня вертелись прямо на языке, про праздник, который в чужом окне.

Ну, представьте замороченных, запуганных советских писателей, у которых и денежек-то наскреблось на эту поездку, лишь когда они залезли в долги, и которых, прежде чем выпустить за рубеж, пропустили через все возможные мясорубки и фильтры, поставленные недремлющими органами; напоследок им выложили, от щедроты души, по тридцать с чем-то франков, это, кажется, долларов шесть-семь… И произнеся нечто вроде: езжайте, смотрите, но берегите честь и помните, что вы советские люди, отпустили наконец в Европу.

О том, что мы советские люди, мы не то что не забывали, а не смогли бы забыть, если бы и захотели. Когда мы вылезли из автобуса, толпясь в ожидании дальнейшей участи у подъезда какой-то гостинички, мы сразу же, это понятно, уперлись глазами в витрину ближайшего магазина и вдруг поняли (навсегда!), что мы даже не нищие туристы, а мы русские нищие туристы, которых в голом виде представили этой самой Европе.

После этого иметь франки расхотелось вообще.

Один мой приятель рассказывал, что в одну из поездок, самых-самых тогда первых, руководство писателей решило поощрить достойных, ну, скажем, тех, кто верно прислуживает, и с десяток писателей привезли сюда, в Париж.

Прилетели ночью, разместились в какой-то малоуютной гостиничке, а утром, едва позавтракав, вылезли на белый свет и так же, как мы, уперлись в витрину магазина. И так долго ее рассматривали, что не заметили, как из дверей вышел сам организатор и вдохновитель поездки Виктор Николаевич Ильин, прежде генерал КГБ, а ныне оргсекретарь писательского Союза, имевший задачу бдительно следить за чистотой помыслов, да и рукописей, вверенных ему творцов. Они же инженеры человеческих душ.

Неизвестно, долго ли он разглядывал тощие писательские зады и сверкавшую за ними и заполненную товаром обыкновенную для Парижа, но не для наших людей, ту самую витрину, но вдруг раздался его возглас: «Бе-зо-бра-зи-е!»

Попробуйте услышать, когда вы ступили на чужую землю, и чувства и нервы до предела обострены, и вы хотите что-то увидеть и понять с первой минуты, а это, конечно же, витрины магазина, без которых, как утверждал Герберт Уэллс, город – как человек без глаз… И вы впервые в жизни теряете ту самую настороженность, которая сопровождала вас всю жизнь в России и не давала смять вас и уничтожить, и в этот необыкновенный момент раздается, как небесный глас, знакомый до боли чуть скрипящий баритон: