Все, что было у нас - [36]

Ранее, утром, я сказал командиру отделения, в котором был тот парень: «Скажи ему, чтобы оставался вместе со снаряжением, а чоппер доставит его к нам позднее». Но он захотел идти с нами. До сего дня я уверен, что можно заранее предсказать, что человек погибнет. Знают они сами о том, не знают, но я уверен, что предсказать могу. Но не рассудком. Какая-то белизна наползает человеку на лицо. Не то что они выглядят как мёртвые. Это вроде как в чертах их лиц проявляется какая-то отстранённость и мягкость.

Однако он погиб, и это был по-настоящему нехороший день. Мы обнаружили, что мертвец может быть очень тяжелым. Самый здоровый из ребят нашего взвода не смог его поднять и понести. Поэтому я поднял его, сделал три шага и дальше идти уже не смог. Но к этому времени тот здоровый парень понял, что поднять его сможет, а раньше не смог просто из-за нервов. Мы были совсем обалдевшие. В конце концов, выбрались мы из той заварухи.

После этой первой стычки мы продолжили наступление на город, охватывая его. Тогда 101-я действовала так: иногда мы перемещались как единый батальон, но в основном наша рота отделялась, и мы проделывали то, что называется «между молотом и наковальней». Поэтому, хоть мы и принимали участие в батальонной операции, действовали силами роты, а подчас даже такого небольшого подразделения как взвод.

Забавно, по-моему, что там можно было подвести базу подо всё что угодно. Всё что угодно можно оправдать, когда речь идет о выживании, и это плачевно. Сейчас-то я могу осуждать людей, как на юридическом факультете, когда я там учился, за то, что они так стремятся обойти других, настолько настроены на выживание. Таких называли «охотниками», они всякие дела творили, только чтоб оценку повыше получить. Сдаётся мне, сейчас всё это представляется неважным… И в то же время, продолжая ту же тему — там находишь оправдание тому, что убиваешь кого-нибудь. Не уверен, что хуже — безразличное отношение или средства, применяемые в борьбе. Просто с ума сойти. Но мы каждый день преследовали их, они стреляли в нас, и мы стреляли в них, так и не вступая в схватку. А потом, каждый день, почти что с точностью часового механизма, после обеда они останавливались, закреплялись, и мы начинали драться. И продолжалось это месяцами, буквально месяцами. Даже когда город был уже отвоёван, они продолжали действия в этом районе.

По дороге в Хюэ мы захватили базу. Мы назвали это место базой, но, возможно, это был всего лишь перевалочный пункт — там были ранцы, совсем как наши, уложенные в ряд на земле. Дико как-то было: думаешь, что преследуешь их по пятам, а затем вдруг обнаруживаешь, и вот они — перерывчик у них на физподготовку или аудиторные занятия в казарме — не знаю, что уж они там делали. Но психологически это нас потрясло — блин, а они ведь такие же дисциплинированные и умелые, как и мы. Настолько в себе уверены, что могут просто отойти, оставив свое барахло, как будто на полевых занятиях, на учениях. А может, так оно и было. Может, я для них и представлял собой учебный объект. С той разницей, что стреляли мы боевыми патронами. Мы вскрыли их ранцы, там были комплекты гражданской одежды, военного обмундирования, личные вещи. Мне даже всерьёз показалось, что они и не воевали совсем, вот только знали мы, что дерёмся с ними ежедневно.

Северные вьетнамцы — с ними я только и сражался. Я появился в Хюэ и увидел тела мирных жителей, уложенные в ряд. Я знаю, что я их не убивал. Американцы не стреляют в людей издалека и не укладывают тела рядами. Поэтому когда приходишь и видишь, как они лежат там рядком на животе, с руками, завязанными за спиной, то понимаешь, что именно бойцы АСВ это сделали. Я знаю, что это были не американцы, потому что мы были первыми, кто вошёл в ту часть поселка. Они и буйволов поубивали, всё подряд.

Шла гражданская война, и мы были в гуще неё, и они убивали нас — так же как и мы убивали их. Понимаешь, эти бедные жертвы, у которых были родственники на Севере и родственники на Юге… Единственное сравнение, которое приходит на ум — это когда меня послали на детройтские беспорядки со 101-й, до того как я отправился в Нам. Когда я ехал обратно, то больше всего боялся попасть в Форт-Дикс, потому что, хоть и хотелось мне быть рядом с домом, я не желал завязнуть в этой борьбе с беспорядками. Я сказал: «Да будь я проклят, если проделаю такой долгий путь обратно из Вьетнама для того, чтобы подавлять беспорядки, и чтобы кто-нибудь швырнул бутылку или кирпич и раскроил мне голову». Как тут реагировать? Спускать курок? Стрелять по своим же соотечественникам?

Патриотизм — это не более чем преданность друзьям, людям, семьям… Я ведь совсем не знал тех ребят во Вьетнаме, пока туда не приехал, и не было разницы, хоть ты завтра появись в моем взводе — если попадём под огонь, я пойду и попытаюсь тебя спасти, так же, как сделал бы это для любого другого, с кем пробыл рядом месяц, два месяца, три месяца. С людьми сходились моментально.

Вот что я узнал, уже после того как побывал в Хюэ и вернулся оттуда (а тогда не знал из-за культурных различий) — насколько важное значение имеют сосны, растущие в гуще джунглей. Всякий раз, когда умирал кто-то сравнительно знаменитый, в его честь сажали сосну, чтобы дух его жил вечно. У меня был преподаватель, вьетнамец, когда я пошел учиться после службы. Его отец был известнейшим поэтом в Хюэ, и в честь его было посажено дерево. У меня так и не хватило духа рассказать этому преподавателю, с которым я дружил, что я часто развешивал своё пончо на таких деревьях. Я ведь думал, что спать там просто замечательно, потому что сосновые иголки такие красивые, и так чисто там всегда было. До меня и не доходило, что в таких местах было что-то особенное. Иголки мы использовали для разведения костров. Выкапывали неглубокие ячейки в живых изгородях вокруг — окапывались. Святотатство. В каком-то смысле дух его отца предоставлял мне кров, и в этом есть какая-то ирония.