Все, что было у нас - [27]

Джеймс Хеброн: Я отправился во Вьетнам в августе 1967 года и получил назначение в 1-й батальон 26-го полка морской пехоты — 1–26, как это называлось — в Кхесань. Когда я приехал во Вьетнам, мне только-только стукнуло восемнадцать, потому что до восемнадцати лет в районы боевых действий отправлять запрещено. Я поступил на службу в морскую пехоту, когда мне было семнадцать, а за год до того кончил среднюю школу. В том возрасте я был супернаивный. Я был под впечатлением описаний битв, составленных людьми не воевавшими, например, Стивеном Крейном, автором книги «Красный знак мужества». Вот это плюс бравада — ну, понятно: морская пехота, кровь, изнасилования, убийства, грабежи, все такое прочее. Пока меня не отправили во Вьетнам, оставалось только предаваться фантазиям. Я был на Окинаве с января, и мне пришлось дожидаться июля, своего восемнадцатилетия, прежде чем меня отправили во Вьетнам.

До Вьетнама я добирался двадцать два часа. Индивидуальное назначение. Из-за этого я чувствовал себя неуютно — кроме всего прочего. Наверное, так пополнять личный состав удобнее, но я так и не прочувствовал, что такое боевое братство однополчан. Чтобы оно возникло, столько времени надо. Там ощущаешь нечто вроде химической реакции, это что-то вроде шестого чувства, например, когда близкий друг с тобой разговаривает, а я знаю, что он скажет, прежде чем закончит предложение. Такую дружбу и надо развивать в боевых подразделениях, чтобы потом в горячей ЗВ никаких проблем не возникало. Смотришь, что человек делает, и понимаешь, что происходит, вроде как читаешь между строк. Чтоб такое возникло, много времени требуется. Такого просто не происходит, когда приходишь по индивидуальному назначению. Это ощущение просто отсутствует. Как будто в новый район переехал — всем новичкам на выходах приходилось ходить головными.

Хиггинс: Я ходил по сайгонским барам, беседовал с девушками, выяснял, достаточно ли они милы в обращении, подыскивал оркестры, чтобы нанять их потом на работу в офицерском клубе в Бьенхоа. Первые три недели, пока я этим занимался, я вставал в десять утра, добирался на джипе до Сайгона, обходил всякие бары, оценивая группы и девушек, пару-тройку нанимал и возвращался. Вечера я проводил в офицерском клубе в Бьенхоа.

Сайгон — невероятный город, невероятно активное, бурлящее место. Ко времени моего отъезда там было тысяч пятьдесят проституток. По-прежнему работали несколько невообразимых французских ресторанов. В принципе, можно было зайти в элегантный французский ресторан с пистолетом 45-го калибра на боку. Там по-прежнему оставались кое-какие пережитки времен французской оккупации.

В Бьенхоа делать, собственно, было особо нечего. Начальник клуба был капитан, я — лейтенант. Мы жили на старой вилле на самой дорогой улице в Бьенхоа. В то время Бьенхоа считался безопасным городом. Никаких комендантских часов. Это был один из самых больших городов, с населением где-то в полмиллиона — да что там, может, и в миллион. Большой город.

Там у нас была крупная база ВВС. Правительство по астрономическим расценкам арендовало лучшие здания на самой богатой улице Бьенхоа, Конгвей-стрит. Это были старые оштукатуренные здания с высокими потолками, в таких жили городские богатеи. Французская архитектура — французы очень сильно повлияли на развитие города. Мы приходили и либо занимали здания, либо как-то договаривались. Я видел некоторые из соглашений об аренде, и они просто поражали воображение. За офицерский клуб мы платили какому-то землевладельцу сорок тысяч долларов в год за пользование превосходным старым зданием. Мы в буквальном смысле слова завладели целой улицей, и весь этот участок обнесли колючей проволокой.

Сначала, первую пару месяцев, меня преследовало ощущение нереальности происходящего — живу на объекте, в комнате с вентилятором под высоким потолком, да еще и на вилле. Тогда у каждого офицера была отдельная комната, или попарно устраивались. Когда как, но места всегда хватало.

Хеброн: Я был рядовой, рядовой первого класса. Мне никто ни черта не рассказывал. То, как я всё себе представлял, и как оказалось на самом деле — совершенно ничего общего. Романтики вовсе никакой. Абсолютно никакой. Это немедленно предстало предо мною во всей своей наготе. Мне это дали понять, когда я прибыл в Кхесань. Лейтенант распахнул палатку, и, кроме его руки, я ничего больше не увидел. Я и подумал, что эту руку протянули типа «Добро пожаловать на борт». Пошел туда, уже собирался руку навстречу протянуть. Он говорит: «Хера ли ты телишься, Хеброн». Господи Исусе, я же еще и облажаться не успел, не сделал ничего не так, вообще ничего ещё не сделал, а он уже со мною так. Сказал я себе: «Блин». К тому же был я тогда не в форме, потому что на Окинаве шесть месяцев гулял напропалую. Мне выдали бронежилет, ранец, прочую всякую хрень, и, понятно, не было у меня привычки топать со всей этой амуницией по такой жаре. Мне пришлось добираться до ЗВ и дожидаться, пока не подбросят до высоты 860, оттуда уже отправляться пешком.

Наш лагерь располагался на высоте 860, рассчитан был на роту, роту «Браво». Там была ещё одна рота, они сидели на высоте 881. На 860-й мне пришлось приступить к хождению в голове. Командиром у нас был лейтенант Пит. Я реально еле жопой двигал. Я реально был не в форме. Оснащение, что мы таскали, было очень тяжелое. И о том, как ходить по слоновьей траве, я тоже представления не имел. Есть определенный способ, как это делается, чтобы она не обматывалась вокруг ног, и чтобы ты из-за этого не падал. Я просто брёл себе напролом, падал, и у меня реально перед глазами всё плыло. Я надеялся, что бой начнётся, чтобы можно было остановиться и отдохнуть. Я был весь разбитый и измотанный, но мы всё шли: «Живее, Хеброн, тут тебе не Нью-Йорк, тротуаров тут нет». Хороший был у нас командир, но думаю, неумно он поступал, когда ставил в голову настолько нетренированного человека. Правило новичка работает невзирая на физическую подготовленность или что-то там ещё. Всё, что приходится испытывать, так сильно отличается от прежних представлений. Насмотрелся фильмов с Джоном Уэйном — а всё оказалось совсем не так. По крайней мере, в Кхесани.