Всё, чего я не помню - [11]

* * *

После трех заходов мы сделали последний заказ, а потом самый последний заказ и попросили счет. Я заплатил. Казалось, Самуэль этого даже не заметил. Но когда мы стояли на площади и собирались прощаться, он сказал:

– Спасибо за пиво. В следующий раз плачу я.

– Все нормально, – ответил я и протянул руку.

Он взял мою руку, поднес ее к своей груди и подался вперед, чтобы обнять меня. Я не сопротивлялся, не обнял его в ответ, но и не оттолкнул, не стукнулся с ним лбом, не думал о том, что придет в голову тем, кто крутит педали в круглосуточном фитнес-клубе. Можно было не волноваться, ведь, когда мы распрощались и я пошел домой, я заметил, что там пусто.

* * *

Пантера говорит, что, конечно, поделится своими воспоминаниями о последнем дне. Мы с Самуэлем разговаривали где-то без пятнадцати одиннадцать. Это я ему позвонила. Он взял трубку и сказал, что сидит в машине и скоро перезвонит. Я повесила трубку и подумала: сидит в машине? Чьей машине? Куда он едет? И почему такая странная фоновая музыка?

* * *

Во второй вечер ничего особенного не произошло, в третий и четвертый тоже. Мы встречались в разных местах (два раза в «Спайси Хаузе», один раз в Старом городе). Заказывали напитки, пили, трепались. О самых обычных вещах. Тех, которые люди обсуждают, чтобы не выглядеть полными безумцами. Но посреди совершенно рядовых разговоров возникало и что-то необычное. Как когда Самуэль вдруг спросил, пробовал ли я приправлять груши шафраном.

– Офигенно вкусно.

Или когда он рассказывал о байдарочном клубе, где можно брать напрокат лодки, не будучи членом клуба.

– Попробуем как-нибудь?

Или когда спросил, бывал ли я за полярным кругом. – Нет, – ответил я. – А ты?

– Несколько лет назад гонял в Юккасъярви[8], чтобы заценить северное сияние.

– Один?

– Угу. Но я там был всего одну ночь. Остановился в хостеле и несколько часов пробирался в снегу по пояс в поисках северного сияния. Небо было абсолютно черным. Тогда мне пришло в голову, что надо что-то сделать, чтобы северное сияние появилось. Я стал лепить снежки и подумал, что если попаду в одно и то же дерево три раза подряд, то увижу его. Оказалось сложнее, чем я думал. Пришлось потратить минут пятнадцать.

– И что, увидел сияние?

– Нет. Небо было таким же черным, как и раньше. Хотя по дороге назад в хостел я заблудился в лесу. Потом посмотрел на небо и увидел свет. Желтоватый круг посреди черноты. Как что-то инопланетное, гораздо круче, чем на фотографиях.

– Мощно.

– Но на следующий день девушка за кассой в хостеле сказала, что, скорее всего, я видел свет от стадиона неподалеку.

* * *

Пантера рассказывает, что Самуэль перезвонил в начале двенадцатого. Я ответила с немецкого телефона, мы договорились созваниваться по Скайпу, логинились и набирали друг друга. Самуэль извинился за то, что разраженно ответил на мой звонок, думал, это мама хочет поговорить о деньгах.

– Дом? – спросила я.

– Угу. Этот гребаный дом.

– Что происходит?

– Ничего особенного. Сижу в коридоре больницы в Худдинге[9].

– Все в порядке?

– В полном. Бабушку привез. Она хочет, чтобы ей вернули водительские права. Сейчас она у окулиста. А потом будет проходить тест в автосимуляторе.

– Насколько велики шансы, что она справится?

– По какой шкале?

– От одного до десяти.

– Минус двенадцать.

* * *

Однажды вечером мы разговорились об именах, и Самуэль рассказал, что его имя выбрал отец, потому что начал понимать, как работодатели и владельцы квартир реагируют на иностранные имена. Отец не хотел, чтобы сын тоже с этим столкнулся.

– А как тебя хотели назвать сначала? – спросил я.

Самуэль улыбнулся и стал перечислять имена. Чтобы произнести некоторые из них, надо было два раза откашляться, другие начинались со звука «х», сидящего глубоко в животе, третьи звучали как чихание или рифмовались с двумя оскорблениями. И, сидя там за барной стойкой с бокалом пива и обсуждая имена, я вдруг услышал собственный голос, который говорил, что мой брат ненавидел свое имя.

– Однажды он сказал, что больше всего хотел, чтобы его назвали Патриком, и я стал его дразнить, потому что считал, что Патрик звучит ужасно нелепо.

Самуэль кивнул, не задавая вопросов, и в этой тишине я начал рассказывать о брате. В том, что я говорил, не было логики, я просто рассказывал, что мой брат всегда хотел приставку, но пришлось довольствоваться «Геймбоем», что его любимой черепашкой-ниндзя сначала был Леонардо, а потом Рафаэль, что на его пижамных штанах бирюзового цвета была плохая резинка, и, поскольку он всегда их подтягивал с одной стороны, они всегда сидели криво, что однажды, когда мы ели курицу, он сказал, что было вкусно, но жаль, что милые маленькие цыплята ради этого должны умирать, и вся семья, уставившись в тарелки, отложила вилки, а брат довольно продолжал есть, что его волосы были не такими курчавыми, как мои, и в детстве он дразнил меня за мою прическу, но потом, когда подрос, спросил, как сделать волосы более курчавыми, и я, желая отомстить за то, что он меня дразнил, выдумал, что для этого надо есть бананы, и он ел бананы нон-стоп, а потом мама заметила, как увеличились расходы на фрукты, и рассказала, что я пошутил, что однажды на Новый год город грохотал от хлопушек, и брат проснулся и выбежал из своей комнаты в тех самых пижамных штанах с двумя игрушечными пистолетами в руках, крича, что надо отстреливаться. Я сидел и целый час рассказывал то, что помнил, но никому никогда не говорил. Самуэль слушал, кивал, заказывал еще пива. Он не спрашивал: «Так это твой брат умер?» Или: «Как это произошло?» Просто сидел и смотрел на меня. И поскольку он не задавал вопросов, мне было легче рассказывать дальше.