Всамделишные сказки - [7]
Я-то сама в те поры в Молёбку пошла, на почту. Иду себе, гляжу — у почты рябиновый грузовик стоит, вокруг мужики-заготовщики, на травке сидят, покуривают. Умаялись, вишь, сердешные, разбойничая.
А по селу нет ни души. И куда все молёбские в воскресенье подевались — никому неведомо. Все ставни закрыты, ворота заперты, даже собаки голоса не подают. Вдруг — глядь, идёт к почте бабка — из лесу, видно. Несёт веник рябиновый — насбирала, значит, чего заготовщики наломали… Подошла она к мужикам и стоит молчит, глядит на них тихонечко, и всё. Неуютно стало заготовщикам, переглядываются меж собой, а от бабки глаза в сторону отводят. Тут один лохматый не вытерпел, кричит как в лесу: «Чего тебе, бабка? Иди своей дорогой!» А бабка знай себе стоит. «Чё тебе надо, а?» — говорит заготовщик. А бабка ни звука, только давай тихонько так веником на них помахивать. «Ах ты! — взъярился мужик. — А ну чеши отсюда, ведьма старая! Пристала как репей!»
Встрепенулась бабка, голову как-то набок наклонила, да и говорит: «Лесному вору всегда репей впору. Ты бы, дурачок, себя пожалел, да своих дружков-разбойников. Ужо наплачетесь ещё, пока все репьи с себя обдерёте!» И пошла себе. Мужики поплевались, посмеялись, да и забыли, видно, про молёбскую бабку.
А вечером грибушинские бабы под окном шумят: «Эй, слыхала ты, Агафья, у заготовщиков-то грузовик загорел! И до Перми не доехали, еле живы остались! Одёжа на них огнём полыхнула, насилу из грузовика выбрались!»
С тех пор нет как нет в наших краях рябиновых разбойников, всех как ветром сдуло. И нам на варенье ягода досталась!
— Ничего я не пойму, Агафья Дормидонтовна! При чём тут репьи какие-то, колдунья молёбская и погорельцы эти рябиновые?
— Чего ж тут непонятного? Подцепили эти заготовщики в молёбской чаще репей-стожар. Травка такая бывает, в заповедных лесах произрастает, цветёт цветочком красненьким, маленьким, а цеплючая — страсть!
Коли появится в чаще лесной вор, начнёт птиц разорять, деревья губить, зверьё обижать, тут стожар ему — цоп! На одежду, на рукав али на подол. Пойдёт человек из лесу, и думать забудет, чего натворил давеча, — тут стожар и полыхнёт у него на одежде. Хорошо, коли жив останется, неповадно будет впредь разбоем промышлять.
Вот бабка молёбская репьём-стожаром и пригрозила рябинникам. Они, молёбские-то, известное дело, колдуны-знахари. А варенье из рябины варить всех молёбские бабы научили. Говорят, оно полезное очень, особливо от простуды.
Филипп Филипыч
Летом нам с тёткой Агафьей в избе не сидится: то по грибы, то по ягоды отправляемся, то травы лесные собирать — да мало ли чего! Ходить-бродить с тёткой не скучно — чего только не расскажет! Бывало, выйдем из Грибушино в берёзовую рощу, Агафья скажет: «Вот на берёзах плакучих русалки смешливые живут, песни распевают. Оттого в роще всякому человеку весело».
Сверну с тропинки в ромашковый цвет, Агафья и тут окликнет: «Полно анчуток пугать! Выходь на дорогу! На всяком, значит, цветочке нечисть такая махонькая живёт, анчуткой зовётся. Безвредные они, да ещё, говорят, — смеётся Агафья, — беспятые. Вот ведь как! Вишь ли, дорогая душа, малый-то народец от людей прячется. Боится, что обидят. Конечно, если добрый человек — ему покажутся. Ещё и пригодятся, али из беды какой выручат… Плохо им, одиноким-то, жить. Людишки, дело понятное, всё больше по городам собрались, сами с собой живут… А энтих сиротами бросили…»
Вот как опустели у нас две деревеньки — Нижние Пеньки да Верхние, поразъехались все жители кто куда, остался, знаешь, в Нижних Пеньках дом большой на самой горе, у околицы. Печь большая, горница светлая. Дом крепкий, высокий, а нет никого в нём. Хозяева бывшие сад растили, и вот, как весна, весь дом по самую крышу в белом цвету. Пчелки жужжат, дух райский на всю тихую деревню, а в ней-то, в деревне, ни одной живой души. Конечно, дорога посередь деревенской улицы травой обросла, в колодцах вода затухла — чистый яд.
Случись прошлым летом гроза в наших местах: ливень хлещет, гром гремит, белые молнии до земли достают. И попал в самую грозу Вася, сельский почтальон, вместе с велосипедом своим и сумкой почтальонской. До нитки промок, велосипед в глине вязнет, газетки в сумке тяжёлые, мокрые. Въехал в Пеньки, видит тот самый дом на горе. Двери, конечно, забиты, но не пропадать же под дождём!
Поставил лестницу, влез в окошко, спрыгнул на пол в тёмную горницу, прислушался. В доме тихо-тихо, слышно только, как с Васиной куртки вода капает на пол. Нащупал Василий стул в темноте, сбросил мокрую одежду, сапоги снял. Холодно ему, никак не согреется. За окном пуще прежнего дождь хлещет.
Думает Василий: «Придётся заночевать». Запечалился. И так он по жизни один-одинёшенек, а в пустом доме, холодному да голодному, вовсе скучно сделалось, жалко себя. «Эх, — думает, вот бы огонь в печи затрещал, самовар запыхтел, какой-никакой огонёк посветил в темнотище. А и поговорить бы с живой душой, да по-хорошему!»
Задумался, не заметил, что сам с собой разговаривает, вздыхает на всю горницу. Только помолвил — громыхнуло что-то в печке, потянуло дымком. Глядит — а в печи огонёк пляшет да всё ярче разгорается. Василий было к печке бочком-бочком: что за небывальщина?! А в это время у него за спиной зафыркало, вода забренчала. Оглянулся он, а в темноте самовар блеснул, из трубы будто дымок потянулся. «Та-а-к!» — сказал себе Вася, и враз ему жарко сделалось. Попятился он назад, наткнулся на скамейку, сел и ноги подобрал. «Ну и дела! Что за чертовщина?!» Притих Василий, не дышит, и на полу ему шорохи какие-то слышатся. Посидел-посидел, осмелел немножко и позвал в темноту: «Эй, кто тут?» Тишина в ответ. Вася опять: «Кто ходит? Назовись!» Снова тихо.
